Человек за бортом - София Цой

стекле отражались огоньки гирлянд и покачивался уличный фонарь, но Вал не любовался ими. Его глаза что-то напряженно выискивали в темном окне напротив.

– Вон там силуэт, он пошевелился, – пробормотал он будто сам себе. – Это они, я уверен…

– Брось, тебе чудится. Там давно никто не живет. – Ленни с аристократической бесстрастностью осушил бокал. – Кстати, шах.

В последние три месяца Вал не раз заговаривал о слежке. То и дело он замечал краем глаза странных незнакомцев, ощущал чье-то присутствие за спиной. На службе, у дома, в гостях. По вечерам ему мерещились за окнами темные силуэты, и уже с полгода он не появлялся один в общественных местах. Из редакции газеты его забирал кучер Ричмондов, или я сам заезжал за ним, и мы шли ужинать в Ledoyen. Не далее как сегодня утром, когда мы направлялись по делам в Восьмой штаб жандармов по одному из переполненных бульваров, из окна экипажа он указал на человека в толпе и прошептал: «Это они». Но в качестве своих преследователей Вал всегда называл мужчин в черном, а в этот раз толпа состояла из женщин, скандирующих «За сестер Мартен!» – это была демонстрация по поводу нашумевшего дела трех девушек, убивших собственного отца.

Ведущие издания Парижа нарекли их помешанными психопатками, призывая на их головы все кары небесные; однако вскоре из либеральных изданий стало известно, что отец избивал каждую из них, и их преступление было актом отчаянной самозащиты. Дело вызвало широкий резонанс. Опасаясь беспорядков, власти запретили марш в поддержку сестер, но люди вышли без разрешения. Главным образом, как я и сказал, это были женщины – яростные, раскрасневшиеся от крика, с транспарантами и алыми лентами. Они заполнили улицу, как заполняет сухое русло раздувшийся по весне поток, и нехотя разошлись, когда толпу прорезал строй конных жандармов. Мы с Элиотом так и не заметили никого подозрительного и подумали, что Вал встревожился просто от вида обозленной толпы – что было вообще-то ему несвойственно, ведь по долгу службы он нередко бывал свидетелем различных стачек.

– Беру коня, – лениво произнес Элиот, и я вынырнул из воспоминаний.

Вал смахнул фигуры с доски:

– Я сдаюсь.

Была моя очередь играть с Валентином, но я видел, что он уже не в духе: об этом ясно говорили его блестящие глаза и розовые пятна на впалых щеках. Еще немного, и его сознание вплывет в тревожные воды. Так бывало всегда, стоило ему выпить лишнего. Я коснулся его плеча и одними губами выговорил:

– Достаточно, Вал.

Вал задумчиво потер щеку тыльной стороной ладони.

– Как скажет именинник. – Он одарил меня широкой улыбкой.

– Не подумай, что я ограничиваю тебя. Просто беспокоюсь.

– Конечно-конечно, господин Вишневый Сок.

Я оскорбленно приложил руку к груди:

– Вообще-то, сок малиновый!

Мы оба засмеялись.

Вал вытянул ноги под столом, откинулся на спинку дивана, скрестил руки на груди и прикрыл глаза. Свет рассеянно очерчивал его лоб, играл и переливался в спадающей волнистой пряди, взмывал по прямой переносице, соскальзывал к плотно сжатым губам, задерживался на упрямом подбородке, поглаживал острый журавлиный кадык. Грудь еле заметно вздымалась, точно во сне, но я знал: Вал не спит, он погружен в себя. Закрыв глаза здесь, там он видел все в тысячу раз ярче, в доме его души, где мысли выглядели как каюты большого белого парусного корабля, каковым Вал и являлся на самом деле. Не пасмурным мужчиной, на чью долю выпало слишком много несправедливых лишений, а судном, трехмачтовым линейным кораблем с надутыми белыми парусами в мятежной ночи, непроглядной, но от этого только более родной. Это перемещение как бы отделяло его от тела, от бренных забот; прохладный полночный воздух освежал, убаюкивала целебная морская колыбель. Там, под яркой звездой, родилась почти тридцать лет назад его чистая бессмертная душа. Я знал это так безошибочно, потому что и сам был создан из этого сакрального мрачного космоса. Я тоже был кораблем – большим, свободным, на пышных парусах и сверхмощных двигателях, несущих меня – куда бы ни показывала стрелка компаса – только к моей мечте…

Валентин, похоже, действительно задремал, и ему приснился кошмар. Веки дернулись, брови сошлись… Он резко вскочил и вылетел из гостиной. Я бросился за ним, и в соседней камерной зале услышал через дверь характерные звуки из уборной. Спустя пару минут оттуда вышел Вал – бледный, с красными глазами и с платком у губ. Тусклый свет от круглых плафонов по обе стороны двери проложил темные тени у него под глазами. Вал ссутулился, прислонил голову к двери, украшенной вензелями. Плечи его вздрагивали, точно он хотел заплакать. Но тут к нам присоединился обеспокоенный Элиот, и это вывело Вала из оцепенения. Опомнившись, он глянул на наручные часы и сказал мне:

– Идем.

И я не споря пошел за ним.

В гостиной тем временем погасили люстры. В углах сгустилась бархатная тьма, но в центре залы, на большом розовом торте, мягко сияли свечи, сладко пахло малиной, и радостные родные лица улыбались мне.

– С днем рождения тебя! С днем рождения тебя!

– С днем рождения, дорогой Келси! – взлетел глубокий, поставленный голос Элиота.

– С днем рождения тебя… – негромко закончил Валентин. В дрожащем пламени свечей я увидел, как на его скуле блеснула слеза.

Песня смолкла. Винни, Ос и Найджел изумленно уставились на Валентина, который, утирая со щек слезы, улыбался:

– Простите, пожалуйста, что-то я растрогался.

Элиот с досадой выругался и предложил мне загадать желание и задуть наконец свечи. Я пожелал покоя – не для себя, но для всех мятущихся душ, чье странствие в море жизни больше напоминает слепое блуждание во тьме, нежели уверенное следование за путеводной звездой. Затем задул свечи – все тридцать разом, – и мир для меня снова ожил.

Визг, свист, аплодисменты. Включили свет, стали резать торт, звенеть бокалами.

– Найджел, – всплеснула руками Винсента, – первый кусок имениннику!

– А, ой! Прости, я забыл. На, положи для Келси.

– Да ты же ложкой уже испортил…

Мы расселись на диванах. Освальд уплетал торт за обе щеки, Винсента и Найджел кормили друг друга с ложечки. Элиот хмуро косился на них, усмехаясь с еле заметной горечью.

– «Душа моя».

– Что?

Я посмотрел на Вала. Он протянул мне лист с партией морского боя. Прямо под полем с кораблями значилось четким, каллиграфическим почерком Элиота: «Душа моя», а рядом был быстрый узнаваемый портрет: заштрихованное черной ручкой стильное каре обрамляло миловидное лицо – большие глаза, нежная улыбка. Сходство было невероятное.

– Только не говори, что это та злая суфражистка.

– Вал, не говори так о Софи.

– А что? Злая? Злая. Суфражистка? Суфражистка.

– Она не злая. Она просто… девушка, которая устала.

– А я мужчина, который устал. Можно мне тоже побольше прав?

– Вал.

Он уставился на меня, иронично-сердитый, с ложкой во рту.

– Ладно, мне и социал-либерализма хватает. – Отделил большой кусок торта и запил чаем.

– Что ж, наш закон гласит…

– Свобода нужна, чтобы освобождать других, знаю, – договорил Вал за меня.

И мы переглянулись, как переглядываются люди, думающие об одном и том же.

Софи Мельес

Я все это ненавидела. Распознавать настроение мамы по ее шагам и папы – по его вздохам. То, как замирало сердце от раздраженных или нервных ноток в их голосах. Как сжималось горло, когда голоса переходили в крик, когда хлопали двери и билась посуда. Тело немело. Дыхание перехватывало.

Крики долетали до кухни. Я опускала в таз тарелку, вытирала руки и шла наверх, и с каждой новой ступенькой злые слова слышались все отчетливее. Из детской выглядывало грустное лицо Жака, младшего брата. Я мимоходом в шутку дотрагивалась до его носа, шепча, что все улажу, и шла дальше – к родительской спальне.

Тусклый огонь свечи еле вырисовывал морщинистый лоб и злые усы отца, сидящего так неподвижно, будто он прирос к дивану. Напротив, на кровати, спиной к нему мама нервно поправляла прическу.

«Я задала вопрос. Простой вопрос. А ты не можешь даже ответить, как человек. Либо молчишь, либо сразу орешь, как больной!» – «Да. Да, я больной! Из-за тебя. Ты