Розовый Меркурий - Франтишек Лангер

Я узнал об этом вскоре после нашего знакомства. Ему выпадали почести, которым могли бы позавидовать любая кинозвезда, чемпион бокса или депутат парламента. Я сам наблюдал это. Крал пригласил меня на вернисаж, вернее, на предварительный просмотр первой международной филателистической выставки в Праге. Не успел он войти в выста­вочный зал, как вокруг него собрался весь выставочный комитет, члены которого до этого переминались с ноги на ногу возле входа. Все они были в черном, во фраках, так как ожи­дали приезда покровителя выставки, министра почт и телеграфа, а также мэра города Пра­ги.

Не знавшие этого были убеждены, что вся эта черная парадная форма, распростра­нявшая вокруг запах нафталина, надета исключительно ради Крала. Комитетчики теснятся вокруг него, как рой черных мух, дюжины рук в белых перчатках ищут руку пожилого господина, экспоненты смирно стоят возле своих стендов, как солдаты перед генералом, и шепчут друг другу: «Крал здесь».

Мой новый друг медленно идет по выставке в середине подвижной шпалеры людей, каждый экспонент кланяется, улыбается, краснеет, когда Крал приближается к его экспо­зиции, а когда он задерживается перед чьей-нибудь на минуту дольше, то ее хозяин пере­полняется гордостью и достоинством под завистливые взгляды конкурентов. Толстый владелец коллекции у витрины, походившей на несгораемый шкаф и охранявшейся слу­жителем Охранного общества, человек известный в железоделательной промышленности, покраснел и вспотел от волнения, когда Крал остановился у его кичливой витрины. А Крал загляделся на представленную в этой богатой коллекции сомнительную однореало-вую мексиканскую марку 1861 г., розовая бумага которой вызвала его подозрения. Зато у маленького, скромного и измученного заботами человека с белой бородкой, скорее всего какого-то пенсионера, увлажнились глаза, когда Крал с признательностью коллеги кивнул удовлетворенно головой при виде его листка с марками Ватикана, не оцененного выста­вочным жюри.

Этот мир преклонялся перед Кралом, и он распоряжался в нем, как самодержец. Подданные читали в его глазах вынесенные им приговоры о жизни и смерти их коллек­ций. Под его взглядом великие становились ничтожными, а униженные были возвышены. И, однако, он ходил по выставке так, словно этот почет относился вовсе и не к нему. Позднее я узнал, что он столь же равнодушно относится не только к славе, но и ко много­му другому — к деньгам, ко времени, к комфорту, ко всем условностям жизни, но только не к маркам. Я словно становился его адъютантом и переживал за него все это пре­клонение. Мне было лестно узнать перед уходом от барышни-кассирши, что никем, ока­зывается, не замеченные в этот вечер посетили выставку ее покровитель, сам министр почт и телеграфа, а также пражский мэр, подаривший комитету позолоченную дощечку с барельефом города Праги для первой премии. Ну, конечно же, что значили они в этом ми­ре по сравнению с Кралом!

Постепенно я все больше узнавал, что представляет собой Крал в мире филатели­стов. То перед его домом остановится запыленный автомобиль с гостем из Берлина или Брюсселя, приехавшим для пятнадцатиминутного разговора. А то на расшатанном стуле возле его стола я, бывало, видывал посетителей, которые просили засвидетельствовать подлинность своей марки и напряженно ожидали решения Крала. Они сидели скромно, со шляпой на коленях, словно ожидая приговора решавшего судьбу всего своего имущества. Это нередко были важные персоны, промышленники, банкиры, колбасники, поме­щики.

Другие великие мира сего — позже я обнаружил среди них двух владычествующих князей, довольно редкое явление сегодня, и главу дома Ротшильдов, что еще похлеще, — направляли к нему своих секретарей, умоляя оценить их приобретения своим опытным глазом и лупой. Секретарь важно глядел на работу Крала, будто тот подбирал и сортиро­вал для его повелителя жемчуг и бриллианты. А сколько приходило писем от всех между­народных фирм, обществ и журналов! Приходили и денежные переводы, и чеки на солид­ные суммы, которые Крал всегда куда-нибудь небрежно засовывал, хотя, принимая гоно­рары за экспертизу, приговаривал с удовольствием: «Вот и опять у меня будет кое-что на марочки!». Короче говоря, это был какой-то далай-лама, чье «да» или «нет», сказанное на втором этаже старого дома на Угольном рынке, звучало для всех причастных к филатели­стской вере как изречение из священного писания.

—  А почему, собственно, вы сами не выставляете свои марки? — спросил я у Кра­ла спустя какое-то время. Я был еще под впечатлением его славы на выставке и смаковал эту славу за него.

—  О, от этой лихорадки я давно избавился! Было время, когда мне казалось, что на­до показать, как я расклассифицировал и обработал свои марки, и даже хотелось похва­статься! А радость признания — и ее хотелось испытать… Но потом все прошло.

Ему, как всякому истинно святому, не было свойственно тщеславие. Как-то я обра­тил внимание на два больших сосуда, стоявших на шкафу, решив, что они служат для ва­ренья. Но Крал заметил мимоходом, что это первая премия с мадридской выставки. Когда он вытер их как следует, я убедился, что это пара весьма ценных севрских ваз. В простой жестяной коробке валялись какие-то медали, в футляре, обитом атласом, я увидел пре­красный барельеф летящего Меркурия, работы Бурделля, премию с VII всемирной париж­ской выставки, а в другом— премию итальянского короля с международной выставки в Риме. Я не могу поклясться, но мне кажется, что это была копия золотой медали Бенвену-то Челлини с портретом папы Юлия VII на обороте.

—  Такая красота, а вы с ними так обращаетесь!

—  Не хватало бы еще коллекционировать премии! А не участвую я в выставках по­тому, что люблю покой. Случилось так, что я лишился хорошей должности из-за участия в выставке. Сейчас у меня работа — лучшей не пожелаешь. Хочу остаться там, где сижу…

Я начал свою карьеру сорок лет назад, в оптовой торговле текстильными изделиями. Было мне девятнадцать годков, начал вторым счетоводом с двадцатью гульденами в ме­сяц. Само собой, я должен был еще при этом разносить товар, разъезжать и бегать в поис­ках заказчиков. Среди них-то я и открыл одного филателиста-энтузиаста.

Он принадлежал к немногим, которые уже тогда разбирались в марках, то есть знали о них многое, не только о том, какая им цена на рынке. В самом деле отрадно было поде­литься с ним мыслями, оценить наши запасы. Мы даже сразу заключили с ним приличную сделку. Понятно, не на английские материи и даже не на гумполецкие[3]. Я послал ему свои тетради с дублетами, он прислал свои, и мы честно обменялись несколькими десят­ками марок. Честно. Этот человек не прислал в обмен ничего, что попахивало дрянью. Он первый указал на каждый, даже незаметный, на первый взгляд, дефект, например на обор­ванный зубчик.

Как-то мой шеф спросил, может ли он доверить ему товар стоимостью в пять тысяч. Я ответил со спокойной совестью, что такому заказчику можно доверить хоть на пятьде­сят тысяч. А что получилось? Честнейший человек в филателии, он обанкротился после поставки ему сукна. Через неделю у него не нашли ни одного рулона. Спрятал или продал из-под полы — одному дьяволу известно. Мой шеф потерял пять тысяч, я — свою первую должность и доверие к филателистам, одновременно торгующим мануфактурой.

Вот вам история, из которой вы вправе сделать вывод, что даже марки могут таить в себе опасность для человека. А выставки марок тем более. Вы только послушайте. Мне стукнуло тогда тридцать лет. Меня уже нельзя было считать начинающим ни в собирании марок, ни в канцелярском деле. Я вел переписку у Штарка, у самого крупного торговца семенами клевера в Чехии, а возможно, и во всей Австро-Венгрии. В моем распоряжении были барышня-стенографистка и прекрасное жалованье, двести сорок серебряных крон в месяц. Господин Штарк был страстный коллекционер, вкладывал в коллекцию всю вы­ручку от своих семян, и в мои обязанности входило также приводить в порядок в служеб­ные часы его альбомы с марками. Отсюда и такое редкое жалованье.

Он был немного старомодный коллекционер, но авторитетный и к тому же выдаю­щийся знаток старых германских марок. Готовилась первая имперская выставка в Берли­не, и Штарк грозился «переплюнуть» немцев своей коллекцией марок самого старого вре­мени. Я должен был готовить для него листы и рисовать по краям цветочки, как любили эти пожилые господа. Мне приходилось копировать их с различных календарей. Трижды в день, а иногда и по десятку раз принимался я отговаривать его, убеждая, что с герман­скими марками вряд ли ему повезет в Германии, ведь это все равно, что носить дрова в лес или воду в море, советовал ему послать сербские, благо у него имелась прекрасная кол­лекция. Говорил, что, мол, сам я не пошлю ничего, кроме образцов оплаты почтового сбо­ра австрийскими марками вместе с итальянскими марками времен австрийской оккупа­ции, и этого хватит для почетного признания. Он остался при своем, и все кончилось, как я предсказал. Штарк получил какой-то диплом, а я золотую медаль и затем, с разными от­говорками, увольнение с работы.