Похождение сына боярского Еропкина - Валерий Королев

Пожевав рыбки печеной, раскинулся в лодке и уснул.

6

Проснулся, когда вечерняя зорька играла и вода в Северке пламенела. Тихо было. Лишь за тальником на берегу кузнечики стучали наперегонки, за Москвой-рекой в лугах покрикивала перепелка да на мелководье судак плескался - гонял плотву. На востоке из-за леса уже приподнялась ночь, выкинула в небо звездочку, и та, питаясь закатным огнем, крупнела и крупнела.

Первым делом Еропкин приложился к сулее, потом, свесившись за борт, парной водой ополоснул лико и только вознамерился отвязать чалку и взяться за весла, как по берегу топ-топ-топ - шажочки. Идет кто-то. Отмерит шагов с десяток - и замрет, еще отмерит - и опять затихнет, стало быть, ищет что-то либо место пригожее к отдыху выбирает.

Прянул Еропкин на дно лодки и дышать перестал. А с берега к нему обращенный голосок:

- Добрый человек, дай хлебца.

Голосок преслабый, но и предобрый, тоненький, вроде как ангельского напева, хотя чуток и дребезжит, будто бы колокольчик с трещинкой. Говаривают такими голосками древние старички, не утерявшие на склоне лет разум, укрепившиеся в нем, слово не за звон, а за вес ценящие.

Приподнялся Еропкин в лодке. Под ивой стоит монашек с посошком, ряска веревочкой препоясана, в лапотках, из-под скуфьи волоса седые, бородка по груди серебряными ручейками. Глазки же молодые, зоркие, бирюзовыми искорками постреливают.

- Нетути хлеба, сам который уж день рыбу жру, - сгрубил Еропкин.

- Ну дай рыбки.

- Ступай в лодку.

Бодренько монашек с берега к воде сошел. Ряску подобрав, на посох оперся, шагнул в лодку - лапотков не замочил. Уселся на корме - молча ждет рыбу. Еропкин дал. А тот постелил на скамью холстинку, рыбину на ней разломил, взял хвост, "Спаси Бог, человече", - поклонился и ну жевать. О себе ни слова и Еропкина ни о чем не спрашивает. Старик-старик, но вкушает достойно: споро, но не жадно, истово, но аккуратно, крошек на усах, на бороде не оставляет, косточки на холстинку кучкой складывает. Рыбину съел водицы из речки ладошкой зачерпнул, испил - капельки на ряску не уронил. Продребезжал голоском:

- Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ: не лиши нас и Небесного Твоего Царствия; но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир дал им, прииде и к нам, и спаси нас.

- У меня романея есть, - раздобрился Еропкин.

- То лишнее. Прошу и приемлю токмо чего не имею тела существования для. Пития же вон полна речка.

- То вода. Романея дух бодрит.

- Дух едино бодрит - Слово Божие, все остальное либо поддерживает, либо угнетает.

- А романея не от Бога? - залыбился Еропкин.

- Вестимо, от Бога. Но всем реку: не приемлите даже Божье, переятое из руци князя мира сего.

- От дьявола, что ли?

- От дьявола, - закивал монашек, - от дьявола.

- Так все пьют!

- Все, все. Болящий - пьет, гость со хозяевы - у праздничка. Здоровый же мужик в будний день у речки уже не пьет, но пьянствует. Слышишь рознь словес? Основа одна им есть - питие, но одно действо Божие определяет, другое - дьявольское. И слова сии тоже Богом посланы, дабы мы своих действ не путали.

Ни с того ни с сего разозлился Еропкин:

- Мне ни Бог, ни черт не надобны! Возжелал я, монах, свободным быть, сам по себе. И буду. Чтобы, значит, только от себя и себе во благо!

- Сам возжелал-то? - стрельнул бирюзовой искоркой из-под седой бровки монашек.

- Сам! - И с этим словом за сулею Еропкин и ну глотать.

- Сам так сам, - вздохнул монашек. - Только самому от себя жить такого Бог не дал роду людскому. А свобода... Ты от рожденья и по сю пору свободный.

- Как так? - спросил Еропкин, затыкая горлышко.

- Возжелал вот - выпил. А то - вон купеческий насад плывет; холщовая рубаха глянется - со мной сиди, в парче ходить желаешь - зарежь купчишку-то, свободно выбирать можешь.

- Я не тать, - набычился Еропкин. - Я как-никак воинский человек. Я зб морем надумал жить и служить честно. Но так: честно служу - по чести и плати мне.

- Воинский, говоришь? - вскинул бровки монашек.

- Истинно воинский, сын боярский.

- Во-оинский, - протянул монашек. Примериваясь к слову, вздохнул и, окунувши персты в ручеек бороды, бойко, совсем по-мирскому сказал: Воинский, а дурак, прости Господи.

- Я? - удивился Еропкин.

- А кто же?

- Да я...

- Что ты?

- Да я... - захлопал глазами, - да я в ертаульном полку... да там дураков не держат... Эх, отче, кабы не был ты иноком... я бы тебя за поруху чести, знаешь...

- Знаю, знаю, - закивал монашек. - Оно и точно дурак: старого человека не дослушав - драться. Ну-ко смирись! - прикрикнул.

И присмирел Еропкин. Было из-под скамьи сулею вынул, да тут же спрятал. Пальцами по вороту рубахи пробежал, расстегнул пуговку, выставил грудь прохладе.

- А крест где? - строго вопросил монашек.

- Тебе-то что? - зыркнул исподлобья Еропкин, ступни в воду скинул и ну их мыть, словно доселе неделю не разувался.

- Вот оно что-о! - протянул монашек. - А я-то думал, ты про Бога и про того - для красного словца.

- Не для словца. И отстань, отче. Поел рыбки, водицы испил - да и ступай по бережку.

- А в ладанке что? - не унимался монашек.

- Тебе-то зачем? Ну дукат.

- Дал кто?

- Дареный.

- И сулея?

- И сулея.

Тут уж монашек присмирел. Макая персты в текущие с подбородка серебряные ручейки, долго ли думал, коротко ли - Еропкин одну ступню вымыть успел, - а потом выдохнул:

- Ладно...

- Что "ладно"? - поинтересовался Еропкин, принимаясь за другую ступню.

- Поезжай зб море.

- Ты меня вроде как благословляешь?

- Я тебе, сын боярский, свободу даю.

- То-то, - победно ощерился Еропкин.

- Ладно, ладно, - отвердел взглядом монашек. - А может, все же одумаешься? Отъедешь зб море - чужая земля, чужие люди. Честно служить можно токмо своему народу, чужим честно служить - не выйдет. На родимой-то стороне ты честь сердцем меришь, а тамотко станешь мерить золотом, золото же - лукаво, не захочешь бесчестье сотворишь.

- Невнятно мне, - признался Еропкин.

- Станешь служить не тому, кто более прав, а тому, кто более даст.

И тут подскочил Еропкин, пятку из речки выхватил - монашка водой окропил, лодка - с боку на бок, чуть не перевернулась.

- Здесь, здесь я - честно?! - завопил так, что за Москвой-рекой перепелка поперхнулась. - То Смоленск ему, то Вильну, воюй, то за Курск дуром прись - городки руби. Он, видишь ли, всея Великия, Малыя и Белыя! Да мне что за дело?! Мне-то на кой Вильна сдалась? Я что с того имею? Шесть ран, да худой двор, да на дворе кол? Эко великое счастье! Пущай сам со бояры сражается. Свобода? Эх ты, старый дуралей! У нас тут токмо кошки свободно милуются, а людям, куда ни кинь, все клин: то царь, то митрополит, то поп, то воевода, этого не делай, того не смей - роздыху нет. Да еще служи, служи, служи. Тяглецам живется не в пример лучше воинского человека! Тем самое-то страшное что грозит? Правеж? А мне ежеден - смерть. И за страх мой мне шиш с маслом?! А ты, а ты... а тебе чего не сидится в монастыре? Знать, тоже от игумена сбег?

Раскричался Еропкин - кузнечики со страху побросали молотки, судак под корягу забился, а звездочка в сизом небе затрепетала. Только ночь ползла и ползла из-за леса, будто перестоявшее тесто из квашни. Ей что, она больше земли-матушки, ее криком человеческим не напугаешь.

- А ну, смирись! - вдругорядь приказал монашек, и Еропкин опять осмирел. - Видать, ты тверд в решении.

- Тверд, - мотнул кудлатой башкой Еропкин.

- И кровно обиделся на царя.

- Кровно.

- В таком разе - мне тебя не уговорить.

- В разум не возьму, с чего стараешься.

- Не буду, не буду. И то: сладко да горько на звук не познаешь.

Монашек поднялся. Опершись на посох, ступил на берег, на чреслах веревочку подтянул. Сухонький, стройненький стоит. Кабы не власы седые да не морщины из-под скуфьи к усам - в юность вошедший первогодок-послушник.

- Побреду я, - сказал. - Только нечего тебе на Царицын плыть. Все, что ищешь, - недалече, сын боярский. Сейчас собирайся и правь Северкой. Скоро по праву руку приток узреешь. То Шувайка, речка не речка - ручей. Вверх по ней с версту пропетляешь - стой и, ни о чем не думая, спать ложись. Утре все сбудется. Станешь честно служить и по чести получать. Сытна да красна жизнь покатится - саблю из ножен, почитай, не придется вынимать. Верши.

Ни о чем больше не спрашивая, засуетился Еропкин. Чалку с сука сдернул, поднял с днища весло и оттолкнул лодку от берега. Лишь вымахнув на стрежень, опамятовал, обернулся, крикнул:

- Ты-то кто?

- Я, - отозвался монашек, - вроде твоего ночного гостя, тоже людям пособляю!

- На пару ходите?

- На пару, сын боярский, хотя и врозь! - И скрылся за тальником.

Еропкин же тут же про него запамятовал, вроде бы и рыбой не кормил и беседу не вел, словно монашка на свете вовсе не было. Поудобней утвердившись на скамье, не раздумывая, устремил лодку вверх по Северке, будто бы изначала сей путь выбрал.

7

И горазды же русские спать! В избе ли, в тереме, в лесу, в поле, на лавке, на кровати, на полатях, на сеновале, а то и просто на земле раскинутся вверх животами и отдыхают. Один - посапывает, другой похрапывает, третий - постанывает от удовольствия, но все, ежели уж Бог сон послал, спят поелику возможно, до свежего пота, до легкого головокружения, до того, что кажется, душа вот-вот отделится от тела, а тело, стряхнув сон, движется как бы само: руки без всякой потуги работу делают, ноги - дорогу мерят, ну а голова в разные разности вникает и находит выход там, где человек иного рода-племени ляжет да и помрет от тоски и безысходности. Мастер русский человек спать, ибо знает: сколько поспишь, столько и дела сделаешь. Такова уж жизнь на Руси: мир и хлеб насущный добываются трудами тяжкими, совершаемыми в малое время. То, на что другому народу, в другой стране отмеряется год, русский вынужден выполнять в три-четыре месяца: вспахать и посеять, скосить, высушить и заготовить, сжать, обмолотить, в скирды сложить. И запас на зиму устроить. И продать то, что не может лежать. И купить все потребное к жизни зимней, да поправить, да починить. Да еще в эти же три-четыре месяца то дождь, то ведро, то заморозок грянет, а то сушь - ничего загодя не предугадаешь, и одна надея на крепкое тело, на почти непосильный, каторжный труд. Так что, выходит, сон на Руси не грех, но благое дело, та же, по сути, работа, без коей не только сам и семья загинут, но, чего доброго, и государство пропадет. Без государства же всякий ловкий что хошь с Руси тащи либо приходи и властвуй. Горький опыт тому порука.