Уто - Андреа Де Карло

ВИТТОРИО: Уто, Калиани, Нина. Марианну теперь зовут Калиани.

МАРИАННА: Но ты можешь называть меня, как хочешь. Как тебе больше нравится. Добро пожаловать, Уто!

НИНА: Добро пожаловать!

(Взгляд-щуп Марианны на моих волосах, на куртке, на кожаных штанах, на ботинках, все еще на ботинках.)

МАРИАННА: Мы в доме ходим без обуви. Ты не будешь возражать, если я попрошу тебя разуться?

Она спрашивает это с улыбкой, точь-в-точь, как у мужа, добродушным, вкрадчиво-ласковым тоном, будто от улыбки и тона дикий смысл ее слов станет менее диким.

Уто Дродемберг молчит, на его лице появляется беспомощное выражение, словно с ним говорят на незнакомом языке и он не очень хорошо понимает, о чем речь (так ведь оно и есть на самом деле), словно его заставляют играть в незнакомую игру, не объяснив правил. Интонации Марианны настолько деликатны, настолько вежливы, что можно поверить, будто она действительно ждет от него ответа, будто он вправе сказать: «Благодарю вас, но я предпочел бы не разуваться». Однако ее взгляд, ясный и сияющий, в отличие от голоса сомнений не вызывает: заведенный порядок непоколебим, это приказ.

И тогда Уто Дродемберг развязывает шнурки дрожащими от усталости, злости и унижения пальцами, стягивает с ног свои мотоциклетные ботинки и ставит их на полку для обуви. Потом он входит в гостиную, как ни в чем не бывало, с самым естественным выражением лица, на какое только способен, но все его внимание сосредоточено на ногах, таких беззащитных и уязвимых в эту минуту. Ему кажется, что без ботинок его фигура лишилась привычных пропорций, что, став на каблук меньше ростом, он превратился в жалкого карлика. К тому же носки у него дырявые, единственная пара носков, и та дырявая, как раз на пальцах, и этого не скроешь, а кожаные штаны теперь пол подметают, и ему приходится, опускаясь по очереди то на одно, то на другое колено, их подворачивать, чтобы не волочились. Стараясь освободиться от чувства унижения, он представляет себя христианским мучеником, благородной невинной жертвой и, войдя в образ, считает ниже своего достоинства обращать внимание на обстановку гостиной, на светлую деревянную мебель, на кабинетный рояль и на все остальное, что есть в комнате. На полу ковровое покрытие, он в жизни по такому не ходил; поролоновая основа поглощает звук шагов, вызывая ощущение собственной нереальности, пребывания вне времени и пространства.

Витторио суетится возле холодильника, хлопает дверцами кухонных шкафов, Джеф-Джузеппе у него на подхвате, Нина стоит поодаль с опущенными вдоль тела руками, собака Джино крутится между всеми, слава Богу, хоть ко мне не подходит, Марианна, не переставая улыбаться, ласково что-то говорит, поправляет на диванах подушки и смотрит на меня, не мигая, своими пронзительными голубыми глазами.

МАРИАННА: Как мама?

(Участие в голосе, налет нежной грусти во взгляде.)

УТО: Прекрасно.

Нина смотрит на меня издали. Она, кажется, ничего, хотя из-за свитера, который минимум на четыре размера больше нужного, трудно понять, какая у нее фигура. Суета возле холодильника. Витторио дает указания Джефу-Джузеппе, и они звучат как доброжелательные советы. Марианнин взгляд-щуп. Навязчиво-сострадательный, соболезнующе-навязчивый. Она подходит ко мне и проводит рукой по щеке. Потом обнимает меня и безутешно всхлипывает.

МАРИАННА: Представляю, как это все ужасно для вас. Но ничего не поделаешь, таково предначертание свыше. Вот увидишь, здесь тебе сразу станет лучше, мы ведь все тебя очень любим, и, кроме того, эти места особые, они насыщены духовной энергией.

Наконец-то отошла от меня, правда недалеко. Она старается смягчить резкий немецкий акцент, постоянно контролируя свое произношение, впрочем, она и себя постоянно контролирует, каждое слово, каждый шаг, поэтому сразу и не догадаешься, что за этой открытостью взгляда, походки, жестов железный характер агрессора.

Ловлю на себе взгляд Витторио от холодильника. Взгляд Джефа-Джузеппе и Нины. Их улыбки. От них некуда спрятаться. Я готовился к худшему, поэтому теряюсь окончательно.

УТО: Спасибо, но я в полном порядке.

МАРИАННА: Конечно, но мы хотим, чтобы тебе было еще лучше.

Я снимаю темные очки, чтобы они могли убедиться, что мне очень хорошо. От яркого света, от их улыбок и взглядов все начинает кружиться передо мной, и я ищу опору для глаз, чтобы это кружение остановилось.

Начинаю смотреть на елку. Разноцветные стеклянные шары, бантики и звездочки на каждой ветке, а внизу под елкой ясли (склеенная по трафарету самоделка) и четыре свертка. При виде этих новогодних подарков я чувствую себя до такой степени лишним, что мне хочется выскочить в барокамеру, надеть ботинки и куртку и бежать, бежать, бежать, не останавливаясь, пока не потеряюсь в ночи.

МАРИАННА: Ты будешь жить в комнате Джефа, она наверху.

Показывает на светлую деревянную лестницу, которая ведет из гостиной на второй этаж.

УТО: Нет, зачем же! Мне и здесь, на диване, будет удобно или в подвале.

НИНА: В подвале?

Она смеется и морщит выпуклый, как у молоденького кита-полосатика, лоб – ну просто сама непосредственность! А упрямая складочка на лбу очень сексуальна.

МАРИАННА: Мы все уже решили и постель тебе приготовили. Джеф переселится в комнату для гостей. Он будет только рад пожертвовать чем-то ради ближнего. Для нас всех твой приезд – настоящий подарок.

Я подумал, что, еще не узнав их хорошенько, уже готов возненавидеть. Я слегка пожал плечами: какое мне, мол, дело, поступайте, как хотите.

МАРИАННА: Тебе, наверное, хочется вымыть руки? Освежиться с дороги? У тебя наверху своя ванная, но ты можешь и нижней пользоваться, идем, я покажу тебе ванную комнату ребят.

Она положила горячую ласковую руку мне на плечо и необыкновенно легким и одновременно твердым движением направила в нужную сторону.

Запершись на два оборота ключа, я открыл кран и, взглянув на себя в зеркало, засомневался, я ли это. Внутри у меня все дрожало, как будто я еще в самолете, в ушах по-прежнему стоял звон, а под ногами, хоть я и стоял на полу, была пустота. Нет, это не я на себя смотрю, а кто-то другой на меня смотрит. Я намочил волосы, взъерошил их пятерней: теперь сходства прибавилось, но сомнения все же остались.

Выйдя из ванной, я уселся на диван, выбрав наилучшую позицию для наблюдения за членами семейства Фолетти: в поле моего обзора были все их перемещения между кухней, елкой, камином и другими комнатами. Сильно пахло смолой, ее источали деревянные балки, деревянные стены, даже мебель. Нина ушла в свою комнату в глубине дома, Марианна с Витторио в свою, Джеф-Джузеппе, скрестив ноги, сидел на полу перед телевизором и смотрел викторину, хотя непонятно, что он там видел, потому что изображение было не в фокусе и вдобавок мелькало.

– А получше ничего нет? – спрашиваю как можно недружелюбней, глядя на экран, не на него.

Он смущенно разводит руками и начинает объяснять:

– Это единственный канал, который ловится. Мама не хочет ставить спутниковую антенну, она считает, что мы тогда целые дни будем проводить у телевизора.

– А что ты считаешь?

Он смотрит на меня непонимающим взглядом и молчит, только рот открывает, как рыба. Тут появляется его мать, уже в другом наряде, хотя цвета все те же: белый и нежно-абрикосовый.

– Оторвись ты, – говорит она Джефу-Джузеппе, – и иди одеваться. Мы уже готовы.

Тот моментально исчезает, а она, повернувшись ко мне вполоборота, спрашивает:

– Ты будешь отдыхать или хочешь поехать с нами в Кундалини-Холл?

Вопрос из той же серии, на который нельзя честно ответить: устал, мол, и предпочел бы никуда не ездить. В ее улыбке и голубом немигающем взгляде нетерпеливое ожидание, тело под мягко спадающей шерстяной одеждой напряжено: она готова к выполнению программы, в которой альтернативные решения не предусмотрены. Появляются Витторио, Нина, а за ними – Джеф-Джузеппе все трое тоже переоделись, и тоже во все светлое. Глядя перед собой и улыбаясь уже другими улыбками, они направляются к раздвижной двери.

Тоже иду в барокамеру, обуваюсь, одеваюсь и вслед за всем семейством выползаю на мороз, оплакивая диван, с которого меня согнали, защищенное тепло гостиной. Что, спрашивается, заставляет меня плыть по течению, не зная, куда и зачем: трусость, инертность, бесцельное ленивое любопытство? Вечно я позволяю собой помыкать, даже виду не подаю, что внутри у меня все кипит от злости, но рано или поздно я дам выход своим чувствам, просто мне надо для этого сначала освоить незнакомую территорию, узнать, кто на ней обитает, а это требует времени, потому что я медленно расшифровываю импульсы, медленно перевариваю обстановку.

И вот я уже сижу в «рейнджровере» на заднем сиденье, между Джефом-Джузеппе и Ниной. Хорошо хоть ноги снова в ботинках, да и мотоциклетная куртка придает уверенности – в ее кожаной броне я снова чувствую себя самим собой. Вся семья пахнет детским мылом и миндальным молоком, только от меня воняет грязью и потом, это неприятно.