Уто - Андреа Де Карло

Я ни на минуту не забыл, что я – пленник, не-участник, непримиримый противник всяких объединений, создаваемых людьми, но очень хотелось есть, и я стал есть. Правда, я пытался выразить свой протест тем, что не отвечал улыбкой на их улыбки, не смотрел им в глаза, когда они ко мне обращались, не говорил «спасибо», когда они мне что-нибудь передавали. Как бы машинально я откусывал домашнее печенье, жевал домашний хлеб, намазанный домашним вареньем, клал в рот сладкий американский картофель. У меня никогда не было особых пристрастий в еде, но это их неукоснительное, прямо-таки идеологическое вегетарианство, как вчера вечером в Кундалини-Холле, вызывало у меня злость; эта пища без мяса, яиц, молочного и соли бесила меня не меньше, чем зоркий, одобряющий взгляд Марианны. Съесть бы сейчас у них на глазах пару сосисок, яичницу на сале, свиную колбасу или свиные ножки, а то и вареную телячью голову!

Марианна, между тем, пересказывает речь гуру, которую он произнес перед операцией. Она вся светится, повторяя мне самые обычные фразы; каждое слово произносит нараспев, прикрыв глаза, будто декламирует поэтический шедевр.

– Его простота поразительна, – восхищается она. – Он умеет донести до тебя истину в самой чистой, самой доходчивой форме. Любой ребенок его понимает, для него не существует никаких языковых барьеров.

Витторио, не прекращая есть, согласно кивает.

– Тебе обязательно надо с ним встретиться, – говорит он мне с набитым ртом, – как только он поправится. Это великий человек, сам убедишься.

Прождав меня несколько часов, они с Джефом-Джузеппе успели вконец оголодать, и теперь, наверстывая упущенное, перемалывали и пережевывали все, что стояло на столе.

Марианна съела лишь кусок хлеба с вареньем и немного печенья, после чего переключилась на духовную пищу; ее глаза загорелись, в голосе послышались вдохновенные нотки, когда она сказала:

– Я так рада, что ты здесь. Это так важно для тебя самого и для всех нас. – Немецкий акцент не превышает допустимой нормы, жесты отточены, мимика отработана, сердце твердо, как деревяшка. – Верно? – обратилась она к остальным. – Разве это не замечательно!

Витторио и Джеф-Джузеппе кивают, не прекращая жевать, говорят «конечно», улыбаются. Похоже, еда для них – форма защиты, они прячутся за нее при каждом удобном случае.

Нина пила только чай, выражая свое участие в застольной беседе слабой улыбкой. Отец и Марианна то и дело подсовывали ей еду, но она делала вид, что не замечает этого и, откусив крошечный кусочек от печенья, тут же клала его на тарелку, будто испугавшись, что слишком много себе позволила. Витторио говорил: «Хочешь?» и протягивал ей кусок хлеба с маргарином, пододвигал баночку с вареньем, корзинку с сушеными фруктами, кувшинчик с соевым молоком. Она отрицательно качала головой и только отхлебывала из чашки, которую держала тонкими, почти прозрачными пальцами. Марианна пару раз протягивала руку и гладила ее по голове. Нина улыбалась в ответ, но я видел, как у нее напрягались шейные мышцы.

Только сейчас, при свете снежного зимнего дня, я заметил, насколько они обе разные: Марианна – светлой масти, жесткая, нервная, бледная до белизны, почти прозрачная, сверхкоординированная, иррационально-рациональная, собранно-сосредоточенная; Нина – южанка, средиземноморский тип, темноволосая, темноглазая, худенькая, хрупкая под своими бесформенными одеждами, ручки в разноцветных матерчатых браслетах тоненькие, прячет глаза. Мне кажется, я замечаю искры ссоры, мелькающие между ними, едва уловимые признаки раздражения или недовольства, которые сквозят в их лицах, но тут же исчезают. Я подобные вещи всегда чувствую, у меня на них особый нюх, но в данном случае я не уверен, утверждать боюсь. Витторио тащит к себе поближе все, что еще осталось на столе, энергично работает челюстями, возможно, пытаясь компенсировать количеством качество поглощаемой пищи. Потом, почти ожесточенно стряхнув с салфетки крошки, поворачивается к Марианне и касается ее руки, поворачивается к Нине, треплет ее по волосам и говорит: «Ешь!», поворачивается к Джефу-Джузеппе и крепко хлопает его по плечу, поворачивается ко мне и говорит: «Как жизнь, Уто?», окидывает взглядом всех вместе и спрашивает:

– Вы довольны?

– Довольны! – отвечают все.

– Очень довольны или не очень? – допытывается он своим мегафонно-митинговым голосом.

– Очень, – отвечают Нина и Джеф-Джузеппе, повернув головы к елке, под которой лежат подарки.

– Очень-очень, – с энтузиазмом отвечает Марианна.

– Есть на свете другое место, где вы хотели бы находиться в эту минуту?

– Нет на свете такого места, – дружно отвечают все.

– Это самое лучшее место, – говорит Нина, и в мое сердце вонзается заноза разочарования.

– Это самый потрясающий Новый год в самой потрясающей на свете семье, – говорит Джеф-Джузеппе, пожирая глазами пакеты под елкой.

– Будем надеяться, что в эту минуты все в мире чувствуют себя счастливыми, – говорит Марианна и бросает взгляд на меня, давая понять, что и я включен в те миллионы, что проживают на земле.

Меня тошнит, сейчас вырвет. Вот бы здорово, если бы меня вырвало на их бутафорский стол! Испортил бы им весь этот приторный спектакль, весь этот дурацкий праздник, посмотрел бы, как они забегают с тряпками и тазиками, как кинутся оттирать свои суперковры…

– Может, посмотрим подарки? – прерывает мои мечты Джеф-Джузеппе, которого так и тянет к елке.

Прямо убил бы его за неугомонность! Какого черта завели этот порядок открывать свертки с подарками именно первого января?

Марианна говорит: «Конечно», Витторио говорит: «Давайте посмотрим», Нина встает и вслед за Джефом-Джузеппе идет к елке.

Я ретируюсь к лестнице, чтобы поскорей укрыться в своей комнате, чтобы не присутствовать при волнующей семейной сцене, но когда я уже почти в безопасности, меня настигает Марианна:

– А тебе разве не интересно взглянуть на подарки?

Она цепко хватает меня за руку, тащит к елке. Мне ничего не остается, как наклониться вместе со всеми над свертками, перевязанными ленточками, и тут у меня голова идет кругом и я лечу в бездонную пропасть: на каждом из четырех свертков написано «Уто».

С сосущей болью под ложечкой и непреодолимым желанием рвануть отсюда куда подальше начинаю разворачивать первый сверток, а семейство Фолетти тем временем, окружив меня плотным кольцом, смотрит, следит, дышит, переживает, даже не пытаясь сдерживаться. Я пока никак не разберусь – все это чистый театр или их доброжелательность вполне искренна? Действительно ли они такие душевные или пудрят мне мозги? В первом свертке большая деревянная шкатулка, во втором – книга выступлений гуру, в третьем – карандаши в грубых некрашеных рубашках, а в четвертом – шерстяные носки цвета незрелого абрикоса.

Разворачивать подарки было настоящей пыткой, я весь взмок под их неотступными взглядами, улавливающими каждое мое движение, каждое изменение в выражении моего лица.

Все подарки практичные, натуральные, доморощенные, без фабричных упаковок и ярлыков, все одного плана, – так сказать, вариации на одну тему. Вещи самые что ни на есть простейшие, примитивные, как и их принципы, наглядное доказательство духовных приоритетов в их повседневной жизни.

Стою, зажатый ими со всех сторон, держа в руках их подарки, которые жгут мне руки как вещественные доказательства собственной невнимательности, – ведь им я ничего не привез, и собственной тупости, – ведь я не знаю, как все это понимать, не знаю, куда деться, как себя вести.

Марианна показывает на деревянную шкатулку и говорит:

– Ее Витторио сам сделал. В ней можно что хочешь держать, верно? А дырочки сверху для вентиляции.

Они все, как гуру, говорят это «верно» – может, бессознательно, а может, им нравится ему подражать. Витторио бросает на меня косой взгляд в надежде на похвалу или благодарность, но я молча отвожу глаза.

– А носки я связала, надеюсь, они будут тебе впору. В крайнем случае, растянутся, они из эластичной шерсти.

Я все жду, когда же она замолчит, когда даст мне наконец уйти с ее подарком и подарками членов ее семьи, но она не отпускает меня, продолжая стоять рядом и глядеть своим восторженным голубым взглядом.

– Карандаши, полагаю, от Нины, а книгу гуру тебе дарит Джеф.

Киваю молча, с непроницаемым лицом, стараясь не слышать ее голоса, не видеть устремленных на меня взглядов. Даже не подозревал, что я такой дурак: согласиться приехать сюда, не вникнув в обстановку, не разобравшись, что к чему! Правда, никогда не думал, что я такой безмозглый. Смотрю на лестницу, как затравленный зверь, смотрю на стеклянную дверь в барокамеру без всякой надежды вырваться отсюда, убежать подальше от этого дома и от себя, дурака.

Марианна прекрасно понимает мое состояние, и от этого я чувствую себя совсем затравленным.