Правила совместного плавания - Сергей Адамович Колбасьев

щетки. Поднимались наверх ощупью, в темноте, под сплошным ливнем брызг осматривали антенный ввод. Работали больше часа, сделали всё, что только было возможно; все равно — ноль.

От этого ноля темнело в глазах, руки и лоб покрывались испариной, колотилось сердце и хотелось умереть.

Конечно, об аварии вахтенному командиру так и не доложили.

Авария — позор, и, пока она не устранена, докладывать о ней нелегко. А если никак устранить ее не можешь, но не хочешь сдаваться? Снова и снова, с головы до хвоста и обратно, с хвоста до головы, идешь по той же схеме, опять включаешь питание, и опять ни к чему.

Где же тут вспомнить о докладе?.. Нет, я отнюдь не оправдываю старшину Козловского, но я его понимаю.

Сложная техника и напряженная вахта. Радиста нужно беречь. Освобождать от судовых работ и, по возможности, от общественных нагрузок.

От всего этого получается какая-то условная жизнь в огромной пустоте эфира и в тесной радиорубке. И безусловная оторванность от жизни своего корабля, чуть ли не кастовая замкнутость и вовсе неподходящее высокомерие по адресу всего прочего личного состава.

Подобная профессиональная болезнь, конечно, необязательна и легко излечивается самыми простыми средствами политического воспитания. Козловский, однако, страдал самой острой ее формой и вдобавок в ту ночь, о которой я говорю, был совершенно потрясен аварией.

Когда рассыльный во второй раз пришел в рубку и спросил: «Чего еще наколдовали?» — он вскочил со стула, головой ударился о железный шкаф передатчика и не своим голосом закричал:

— Пошел вон!

— Тихо, — ответил рассыльный. — Принимай депешу. — Положил на стол голубой бланк и повернулся, чтобы уйти.

— Стой! — И Козловский снова сел. — Слушай (теперь никакого выхода не существовало), доложи вахтенному командиру…

Говорить было трудно, особенно из-за того, что только что кричал. Так трудно, что пришлось обеими руками взяться за стол.

— Что доложить? — спросил наконец рассыльный.

— Депеша передана быть не может, Авария передатчика…

Конечно, я осуждаю поведение Козловского. Осуждаю самым решительным образом, Но всё же я знаю, что чувствует человек после часа безуспешной борьбы со схемой радиопередатчика, а потому мне его жаль.

Пожалел его и рассыльный.

— Есть доложить, — ответил он, а потом, покачав Головой, добавил: — Ну и ну!

Но через две минуты в рубке появился Клест. Он пришел в таком состоянии, что даже приказание командира корабля выяснить и доложить, что за авария, показалось ему издевкой.

Почему только выяснить? Как будто он не может принять мер к ее устранению. Зачем не сказал прямо по телефону, а вызвал к себе наверх и говорил при всех?

Он стоял красный и задыхающийся от жары в кают-компании, от ветра на мостике и от воображаемой несправедливости всех на свете.

— Что тут такое? — И сразу же показал пальцем в угол. — Окурок?

— Верно, товарищ командир, — ответил Козловский. Наклонившись, взял окурок, вышел с ним из рубки и закрыл за собой дверь.

7

Стрекочет и дрожит в темноте освещенное кольцо гирокомпаса. Против курсовой черты цифра 270. Чистый вест, и рулевой, несмотря на волну, твердо лежит на курсе. Это хорошо.

На вахте Зинченко. Это тоже хорошо. За ним можно не смотреть. Можно опереться о машинный телеграф, поглубже заправить руки в рукава бушлата и закрыть глаза.

— Прямо по носу маяк! — издалека прокричал сигнальщик.

— Товарищ командир корабля, — над самым ухом сказал Зинченко. — Эрансгрунд.

Опять хорошо. Вышли как следует, куда полагалось и вовремя.

Но плохого было тоже достаточно. Зубы и авария передатчика. И то, и другое — боль, наплывавшая волнами, муть, от которой невозможно было отвязаться, сплошная пакость.

Примерно через двадцать минут поворот, и дальше — дозор, и в любой момент — бой с крейсерами условного противника, а голова не действует и в ногах такая усталость, точно все сотни миль похода прошел пешком.

И передатчик тоже не действует.

— Командир! — позвал неожиданный голос комиссара Лунина.

— Да?

— Я к тебе насчет Клеста.

— А что он там делает?

Лунин вынул папироску, нагнулся и не спеша закурил.

— Сердится. Козловскому пять суток гауптвахты припаял.

Но Козловский командира корабля сейчас не интересовал:

— Как передатчик?

— Никак.

Шипя, разбилась на палубе невидимая в темноте волна, и коротко звякнули стекла перекрытия. Ночь, ветер и вода, тусклые вспышки маяка на горизонте. Всё по положению. Ничего особенного.

— Пойдет передатчик, — сказал наконец Лунин. — Ты не тревожься, — и локтем подтолкнул Рыбина. — Как зубы твои?

Но Рыбин не ответил.

— Беда мне с тобой, командир. На, закуривай! — И Лунин протянул портсигар. — Лечиться тебе надо. Опытные врачи советуют полоскать рот спиртом и не сплевывать. Раз десять, пятнадцать прополощешь — как рукой снимет.

Рыбин улыбнулся, что и требовалось. Теперь можно было перейти к очередным делам.

— Ну вот, — сказал Лунин. — Я теперь к Клесту спущусь. Он там сердится, а это ни к чему. Передатчика все равно не напугает.

Высоко подбросил в ветер горящую папиросу и спустился на крыло мостика — ощупью в темноте, осторожно держась на размахах качки. Мимо огромного, завернутого в тулуп и вцепившегося в поручни сигнальщика к трапу и по трапу вниз, а в спину ударило шквалом и брызгами, а на палубе скользко, и двери рубки заело, — пришлось рвануть, чтобы ее открыть.

Дальше штурманской рубки Лунин не пошел. Сел на диван, вынул из кармана платок и вытер лицо.

Дверь в радиофон стояла распахнутой, но входить туда не следовало. Там и без него было слишком тесно, а в случае чего помочь он мог и отсюда.

— Где же, наконец, вольтметр? — спросил раздраженный Клест. — Товарищ Семилякин, пять нарядов!

Лунин покачал головой и откинулся на спинку дивана. Клест зря дергал людей, но вмешиваться было ни к чему. Тоже получилось бы дерганье.

— Товарищ Козловский, схему!

Что ж, пусть разбирается. Только разберется ли? И почему здесь не было флагманского связиста? Очевидно, ему не доложили. Зря.

— Включить питание! — скомандовал Клест.

Лунин снял со стены телефонную трубку, прикрыл ее рукой и на коммутаторе соединился с каютой связиста:

— Слушай, дело есть. Это я, Лунин. Приходи в штурманскую рубку.

— Товарищ командир, — дрожащим голосом сказал Козловский, — это же двадцать раз проверено.

— Я приказываю! — ответил Клест.

— Скорее приходи, — добавил Лунин. — Тут кое-какой компот.

8

Я вошел в радиофон как раз в тот момент, когда Козловский обеими руками лез в открытый шкаф передатчика. Лампы горели полным накалом. Значит, лез он под током, но предупредить его я не успел.

Он вдруг откинулся назад, с размаху сел на палубу и головой ударился