А! А! Мадагаскарка - Ольга Коренева

Значит, ушёл не голый, да, она ему помогла, - вздохнула Эмма.

Все следующие дни она металась по Москве в поисках Павла. Она ездила в места обитания бомжей, рабочих, гасторбайтеров, останавливала машину возле офисов, возле полицейских участков, возле храмов. Вспомнила, что на его груди висел крест на чёрном шнуре. 

Потом она просто бродила среди прохожих и высматривала похожих мужчин в лиловых спортивных костюмах. Яро искала и не находила. Всё было тщетно.

Домой брела измученная, поникшая, сразу падала на тахту, и отключалась. А утром – всё сначала. Её охватило отчаянье. Она не могла придумать, что ещё можно сделать? В полицию обращаться нет смысла – она не знала ни фамилии, ни места постоянного жительства, ни даты рождения Павла, вообще ничего. Эмма перестала отвечать на звонки мобильника, не подходила к домофону, не включала телевизор. В интернете она зашла на сайт «Большой вопрос» и описала эту свою ситуацию, прося совета. Но никто ничего путного ей ответить не смог. Ей лишь посочувствовали и посоветовали забыть Пашу. Но он не могла, не могла!!! Но он не могла, не могла!!! НЕ МОГЛА!

Что-то перещёлкнуло в мозгу. Ноги медленно направились к резному ореховому буфету. Распахнула дверцу, достала французский коньяк… Дальше провал. Лишь размытые картинки в памяти: руль, ветровое стекло в струях воды, мокрая дорога мчится с бешеной скоростью навстречу, удар, вой сирены… И слова словно сквозь ватный кокон:

- А сколько она уже в коме?

- Почти год. Она лежала в отделении интенсивной терапии, но сейчас ей уже не требуется аппаратная поддержка, прогноз благоприятный.

- А вот интересно, они там, в коме которые, что-нибудь слышат?

- Вам, практикантам, всё интересно. А вообще, когда как. Зависит от степени.

- Люсь, мест нет, переводим эту, коматозную, в седьмую палату.

- Это куда?

- Да к паломницам, на автобусе разбились, к этим.

Эмма чувствует, как её кладут на носилки, тащат, поднимают в лифте, тащат, тащат, тащат, она словно плывёт, вот поворот, ещё поворот, снова плывёт, и вплывает на плот. Нет, кровать. Это постель. А, так она в больнице. Она разбилась. А что с машиной? Наверно, нет её больше, нет серебристого Рено, оно теперь стало грудой искорёженного металла, её миленькая машинка… Но всё равно, всё равно, всё равно…

Опять голос, и другой, ещё один, видимо врач, и ещё медсестра, практиканты. Что-то о больных в палате. А, у кого-то сотрясение мозга, кто-то с переломами. Те, с мозгом, молчат. А переломанные говорят. 

Вот медработники ушли. Больные отпускают шутки. Их слова затихают, гаснут, и Эмма проваливается в темноту. Приходит в себя от боли – уколы, капельница, ещё какие-то присоски. 

Тишина. И голоса. Высокий, переливчатый:

- Надь, а у меня тоже такое было! Ещё похуже! Полный ужас! Мы тогда молоденькие были, баловались спиртным и всякой эзотерикой, модно это было. Так вот Лика, дочка атташе, вдруг говорит: «Я посредник Сатаны, и если вы подпишетесь кровью в верности ему, он исполнит любое ваше желание». Все засмеялись, а я испугалась почему-то, хотя в мистику не верила. И вот Сашка написал в своей записке, что хочет Нобелевскую Премию, Аня – что хочет огромную любовь, ну и кто-то ещё что-то. Порезали себе руки, расписались кровью. И свернули записки. Лика положила их под статуэтку металлического чёртика. А на следующий день Сашка звонит всем и говорит, что получил премию на заводе. Как же так, он же просил Нобеля? Мы все снова собрались у Лики, она раскрыла записку… А на слове «Нобелевскую» она склеилась кровавым пятном. Расклеили – там пусто. Вскоре Аня влюбилась со страшной силой и пошла жить к другу. Но друг над ней издевался, бил, ломал ей руки, резал, колол, и в конце концов убил. А у Сашки странным образом погибла вся семья – отца по пьяни убили на улице, мать после этого покончила с собой: наелась таблеток, завод – где они с братом работали – закрыли, оба парня запили, брат повесился, а сам Сашка попался чёрным риелторам, потерял квартиру и стал бомжом. Лика пьёт, мучается, попадает в странные ситуации, но живет. Денег у неё много. Но они не приносят ей счастья. Она не может пользоваться ими во благо себе, не получается у неё, тратит лишь на выпивку, сигареты, всякую ерунду. А я от всего этого ужаса спаслась, Бог меня уберёг! Я крестилась, стала ходить в храмы, ездить по монастырям – хорошо там, благостно!

- А меня тоже Господь спас однажды, - хрипловатый низкий голос. – Отмечали Новый Год на работе 30-го декабря. В ресторане. Я после работы успела заскочить домой переодеться, надо было ещё сынишку накормить, я поставила на плиту кашу, потом мне позвонили, говорила по телефону, и помчалась в ресторан. Там все уже сидела за столом, ждали фотографа. Ели, пили, и тут я вспомнила, что забыла выключить кашу. Помчалась к телефону, звоню, звоню , - сын не берёт трубку. Я в ужасе. Сказала: «Снимайтесь без меня, я позже подойду», выскочила на улицу, поймала такси, примчалась домой – точно, каша на плите на маленьком огне, но не подгорела. Сын мастерит что-то в комнате. Я ему: «Что ж ты, поросёнок такой, к телефону не подходишь?» - он мне: «Я занят, делаю самолёт». Я опять ловлю такси. Приезжаю. Все уже сфотографировались, танцуют. Потом на работе фотографии раздавали, меня там нет, весь наш отдел – шесть человек – запечатлён весёлый и нарядный. Давно это было, у меня есть это фото. Через год все стали умирать в том порядке, как запечатлены на фото. А меня Бог уберёг. Ведь я должна была быть первая на фото, как начальница отдела. А первым оказался Гриша, красавец и весельчак. Умер внезапно. Потом Зина – автокатастрофа. Потом Лена – инфаркт, хотя была самая здоровая, энергичная, молодая. И все, как были на фото, так последовательно и ушли в мир иной. А я вот до сих пор живу…

Значит, и Пашу Бог сберёг, - подумалось Эмме. – На нём даже ни синяка, ни царапины, чудеса!

И меня, ведь, тоже! – пришла неожиданно мысль. – Я ведь тоже крещёная! Меня бабушка в Таганроге крестила, давно, в детстве ещё! И в тот день, в тот последний мой день, ведь на мне был красивый золотой крестик на цепочке. Я думала о Паше, вспомнила о его кресте на мускулистой груди, и надела свой. Интересно, где он? На мне ли ещё, или сняли? В больницах ведь воруют. Я и в кольцах была, и в серёжках…

И снова провал. Потом был сон, странный, неприятный. Не сразу поняла, что во сне это. Вот стоит она на тёмной улице возле стеклянной двери, а за ней, за дверью этой – веселье, яркий свет, и тусуются там все приятельницы, и знакомые. Анита, Светка, Никита, и другие какие-то, и говорят они о ней:

- Слышь, куда-то Эмка пропала…

- Да, небось, мужика склеила, с ним где-то.

- А, ну её…

Эмма кричит им – я здесь, помогите, откройте дверь! Не слышат. Тогда она шагнула из темноты и холода, прошла сквозь дверь, и оказалась внутри здания. Но там вместо весёлой компании – густое пышное растение с мелкими листочками, оно опутывает её, душит, это мадагаскарка, понимает Эмма и кричит, бьётся, но звука нет, голос вязнет в мелкой густой зелени. Она задыхается, слабеет. Но тут ветки отпускают её, вянут, и она видит Пашу. Он протягивает к ней руки, подхватывает её, и выносит на большую солнечную поляну.

Эмма вздохнула и открыла глаза.

- Ну я же говорил, очнётся. Вот она, моя новая разработка, действует! – воскликнул мужчина в зеленоватом медицинском халате и шапочке.

- Она уже и так из комы почти вышла, и без этого, - сказала женщина в такой же форме.

У Эммы кружилась голова. Была жуткая слабость. Она с трудом перевалилась на бок и задремала.

Постепенно она приходила в себя. Она уже знала, что находится в экспериментальной палате, что на ней испытывает последние медицинские разработки. Она слышала разговоры врачей, которые периодически собирались на консилиум возле её койки. То, что она теперь инвалид, почему-то не ужасало её. К тому же, поняла она, внешне это будет почти не заметно.

Вскоре к ней стали пускать посетителей. Эмма очень обрадовалась, когда в палату вошла, сутулясь, в белом халате, накинутом на узкие плечики, её соседка Наталья Семёновна – та, которая подарила ей зонтовницу, у которой Эмма оставляла запасные ключи от своей квартиры, которую часто угощала.

- Эммочка, миленькая, я давно пыталась к тебе попасть, сразу же как узнала о несчастье, но не пускали! – запричитала она, разворачивая пакет с пирожками. Её узенькое, моложавое не по летам, личико жалостливо кривилось. – Я вот тебе напекла тут всего, - она развернула второй пакет с плюшками. – Ты так долго болеешь, полтора месяца уже, а я за твою квартиру платила, пришлось её сдать в аренду. Хороших жильцов пустила, аккуратных, узбекскую семью, такие милые, молоденькие, и уже четверо детишек, славные детки. Хорошая семья, славная, меня на плов приглашают. Прости, если что не так, миленькая, но я немножко денежек себе на лекарство потратила.

Лицо соседки скрючилось особо жалостливо.