Звездный час майора Кузнецова - Владимир Рыбин

Город засыпал, как всегда, спокойный, уверенный в завтрашнем дне. Ночью Кузнецов вышел на центральную улицу, увидел на углу группу людей, узнал среди них секретаря райкома партии товарища Литвинова, майора Бурмистрова и начальника политотдела стрелкового полка, расквартированного в Килии, Викторова.

— Не нравится мне эта ночь, — сказал Литвинов. — Как с охраной границы?

— Надежно.

— Если что — поможем, — сказал Викторов.

— Не поддаваясь на провокацию?

— Ни в коем случае...

Они засмеялись и пошли в разные стороны.

Тишина вползла в улицы, тревожная, шепчущаяся, наполненная отдаленным стоном плавней. Отблески ракет трепетали на крышах домов. Словно перекликаясь, выли во дворах собаки.

Кузнецову приснились маневры. Частые фугасы рвались перед атакующим эскадроном. Кони влетали в дымы разрывов и терялись из виду, словно тонули бесследно.

Еще не проснувшись, он понял: это не сон. Торопливо оделся, выбежал на улицу. Мелкокалиберные снаряды с раскатистым треском рвались на мостовой, вгрызались в стены молочно-серых в рассвете домов. Недолгие промежутки между разрывами были заполнены не слышанным прежде монотонным звуком. Словно все, на что был способен город, — крики женщин, мужская ругань, детский плач, истошный лай собак, ржание лошадей, топот бегущих ног, стук дверей и ставен — все это одновременно выплеснулось в улицы, будоража и без того встревоженные души людей. Никому прежде не приходилось слышать этот «крик города», но все безошибочно узнали его. Набег, нападение!.. Люди бежали к центру города, где райком, теснились у дверей.

Через час в сопровождении связного Кузнецов потайными пограничными тропами ускакал в штаб отряда, в Измаил. Не было у него страха перед случившимся, только недоумение: «На что рассчитывает моська, кидаясь на слона?»

Начальник погранотряда подполковник Грачев, бледный, ссутулившийся от неимоверно тяжелой ответственности, вдруг свалившейся на его плечи, размеренно ходил по кабинету, отдавая через дежурного одни и те же приказания: «Десанты уничтожать! В сопредельную сторону не стрелять!..» И снова требовал связать его со штабом округа. Хотя знал, что и оттуда, из округа, в эти часы непрерывно звонят в Москву, просят разъяснений, приказаний.

С застав приходили все более тревожные вести. Погиб начальник первой лейтенант Плотников. А с политруком Фесенко случилось то, хуже чего не бывает: попал в плен. Спал у себя дома. Проснулся среди ночи, хотел зажечь свет, но получил удар по голове и потерял сознание. Очнулся в лодке. Солдат, сидевший на корме, нагнулся над пленником. И тут Фесенко изо всех сил ударил его ногами. Лодка резко качнулась. Отчаянным рывком он перевалился через борт, нырнул и под водой поплыл по течению. Вынырнул на миг, глотнул воздуха, услышал крики, выстрелы и снова ушел в глубь, загребая влево к своему берегу.

А над заставой, за корявыми вербами, уже метались звуки боя, гремели винтовочные выстрелы, торопливо стучали пулеметы, слышался сухой треск чужих автоматов, хриплые, как кашель, взрывы.

— Погодите, сволочи! Ну, погодите! — твердил Фесенко, перетягивая мокрой рубашкой раненую ногу. Он боялся не успеть на заставу до конца боя. Но ему предстояло заменить убитого начальника и весь день отбивать атаку за атакой, удивляясь и радуясь стойкости его политических воспитанников, зрелому мужеству даже тех, о ком он еще вчера думал, как о новичках, которым служить да служить, чтобы стать настоящими пограничниками...

Кузнецов сидел в дежурной комнате, ожидая ответа из округа на просьбу остаться здесь, и слушал доклады начальников застав: о тяжелом бое с двумя вражескими мониторами, пытавшимися высадить десант, о пограничнике Птушко, вступившем в неравную схватку с налетчиками, о младшем сержанте Матвееве, который, несмотря на артобстрел, вел наблюдение с вышки и вовремя заметил подбиравшихся плавнями врагов.

За окнами гремели взрывы: артиллерия с того берега продолжала бить по Измаилу. Один снаряд рванул совсем близко. Стекла в дежурке лопнули и со звоном осыпались, осколки прошумели в ветвях тополя, как порыв ветра. Кузнецов выбежал во двор, увидел отваленную стену соседнего дома и комнату в глубине, похожую на декорацию, и окровавленную, распластанную на полу женщину.

Глядя на все это, Кузнецов впервые подумал, что случившееся не просто нападение, что это, может быть, война.

Еще до того, как радио подтвердило худшие предположения и голосом Народного комиссара иностранных дел провозгласило: «Враг будет разбит», еще до разрешения о переходе к активным действиям подполковник Грачев взял на себя тяжелую ответственность— отправил на чужой берег группы пограничников. Для разведки, для подготовки контрудара. Кузнецов не дождался результатов вылазки: по приказу весь состав комиссии, проверявшей боеготовность погранотряда, срочно выехал в Москву.

Пассажирский поезд был переполнен. Люди стояли и сидели в проходах на своих узлах и чемоданчиках, задыхались от духоты, но не роптали, терпели перед лицом беды неизмеримо большей, чем все личное.

На другое утро, уже за Днестром, над поездом пронеслись два самолета, сбросили бомбы. Какая-то женщина, высунувшись в окно по пояс, махала рукой и кричала истошно: «Здесь же люди!» Слова эти не казались нелепыми. Даже Кузнецов, всю жизнь готовившийся к войне, недоумевал: разве можно так вот, по мирному поезду?

Бомбы рвались рядом, забрасывая окна землей, прошивая вагоны осколками. На ближайшей станции убитых и раненых унесли. Обезумевшая женщина бегала вдоль вагонов с окровавленным свертком в руках, просила, умоляла, требовала вылечить ее дочку. Санитарки откидывали уголок одеяльца и с испугом отшатывались, увидев развороченную осколком голову ребенка.

Днем поезд остановился среди чистого поля. Кузнецов вместе с другими командирами пробежал к паровозу, увидел разрушенный бомбой мост через ручей.

— По мирному времени, считай, на неделю работы, — сказал машинист. — Самое быстрое теперь — пешком по шпалам. До узловой.

— Далеко это?

— Километров двадцать с гаком, пожалуй...

И они пошли, все члены комиссии, старшие и младшие командиры, забыв через минуту о расстегнутых воротничках, о сапогах, порыжевших от пыли. А за ними, растянувшись на километры, брели другие пассажиры — скорбное шествие сорванных с мест людей.

...Кто это выдумал, будто военные — главные страдальцы на войне? И в былые времена, когда великие мира сего побуждали придворных поэтов воспевать одних только милых сердцу генералов, и тогда тоже больше всего и слез и крови проливали те, кто не хотел и не умел воевать, — мирные жители. Нашествия заставляли их браться за мечи, и они, массами погибая от неумения, все же быстро осваивали новое для них дело и дрались с угрюмым, не знающим пощады ожесточением. Пока воюют армии, победа капризничает, не зная, кому отдать предпочтение. Когда за оружие берется народ, она становится на его сторону. Потому что все равно нельзя победить народ, готовый умереть за Родину...

Так размышлял Кузнецов, шагая по шпалам среди разлегшихся до горизонта полей, полосатых, как море в ветреную погоду. Солнце падало за дальние тучи, и они вспыхивали багрово и дымно, словно там, на западе, полыхали бесконечные пожары.

Нет, он не опасался, что такие же зарева вскинутся над этой степью не только на закатах, верил, как говорилось по радио, что советские войска, которым дан приказ отбить разбойничье нападение фашистов, с честью выполнят эту задачу. Потому что они, эти войска, и есть народ, который знает, что ему защищать и чем защищать. И Кузнецов торопился в Москву, чтобы не опоздать, принять участие в этом контрударе, отомстить за павших пограничников, за женщину, сходившую с ума над телом убитой дочурки, чтобы защитить эту бредущую следом по шпалам молчаливую толпу людей.

...Поезд пришел на Киевский вокзал в полдень. Кузнецов с удивлением смотрел по сторонам и не узнавал знакомых улиц. Будто не две недели его не было здесь, а годы.

Что же изменилось? И понял: изменился он сам. А Москва как жила, так и живет, спокойно и размеренно. Только разве посуровела немного и меньше стало нарядных девушек, и появились непривычные кресты на стеклах окон.

Переполненным трамваем Кузнецов проехал несколько остановок, пробежал знакомым переулком и вышел на Смоленский бульвар. На той стороне стоял большой восьмиэтажный дом, окаймленный по низу черным гранитом. Он был все таким же — с решеткой лесов, обступивших слева. Да и что могло измениться за две недели? Кузнецов поднял глаза к окнам своего седьмого этажа, увидел за стеклами замельтешившее вдруг платьице старшей дочки Нели.

Они выкатились ему навстречу, кинулись через дорогу, обгоняя друг друга — тринадцатилетняя Неля, девятилетняя Алла, шестилетняя Гертруда. Заторопился от подъезда и трехлетний Генрих, но его остановила на краю дороги какая-то тетя, и он заплакал, вырываясь.