Часы - Леонид Пантелеев

— Ой, глупая мальчишка! С ума ты сходиль? Лезь вон! Живее!

Схватил Петьку за плечи, вытащил вон. Рассердился. Кричит.

— Что ты, — кричит, — молчаль? В такая вода курица можно сварить. Да!..

Разбавил немец воду, снова стал Петьку мылом растирать. Спину стал мылить. А Петька рукой по дну шарит. И все не может часики нашарить. Нащупал, наконец, окунулся, пихнул скользкий кругляшок в рот. А кругляшок не лезет. Ни в какую. То ли часы распухли, то ли рот у Петьки от стирки сел… Впихнул все-таки. Чуть зубы не выломал, но впихнул.

Сполоснул его немец.

— Хватит, — говорит, — посиди, я твой кустюм принесу.

Ушел немец. Сидит Петька в мыльной воде. И вдруг видит, вода убывать стала. Все меньше и меньше воды.

Пришел немец — сидит Петька в пустой ванне.

Удивляется немец.

— Зачем, — спрашивает, — ты воду выливал? Это вредно — сидеть без вода голый.

А Петька сам не знает, почему вода вытекла. Он воду не выливал, не умеет даже, — сам удивляется.

— Ладно, — говорит немец. — Одевайся скорее, скоро обед будет — опоздаешь.

И подает немец Петюшке целую кучу одежи. Белье подает, штаны подает, гимнастерку… полсапожки подает. И все новенькое, все чистенькое.

Стал Петька одеваться. Стал первый раз в жизни кальсоны надевать! А немец смотрит и улыбается. И Петька улыбается.

Вдруг немец улыбаться перестал.

Подозрительно посмотрел Петюшке в лицо и говорит:

— Что это у тебя, — говорит, — из рота торчит? Что это у тебя там блестит?

Вздрогнул Петька, губы захлопнул.

“Вот, — думает, — дурак, бродяга! Надо было улыбнуться!”

Отворачивается, плечами пожимает — пустяки, дескать.

А немец не отстает, за Петькино лицо хватается.

— А ну! — кричит. — А ну, разжимай зубы! Что ты там спрятал? Что у тебя там за жвачка?

Раздвинул Петька челюсти.

— Плюй! — кричит.

Задохнулся Петька, надавил языком и выплюнул свою жвачку немцу на ладонь.

И чуть не закричал от страха.

На ладони у немца не часы лежали, а пробка медная, которой дырка в ванне затыкается, чтоб вода не вытекла. Пробку Петька впопыхах в рот себе запихал, потому вода и вытекла.

Испугался Петька. Да и немец не меньше испугался. За полоумного Петьку принял. Залепетал чего-то.

— Скажи мне, — спрашивает, — скажи мне, ради бога, зачем ты пробка в рот сувал? Разве металл можно в рот сувать?

Не знает Петька, что и отвечает. Чепуху какую-то отвечает.

— С голоду я, — отвечает. — Кушать хочется очень.

А сам в ванну поглядывает: “Где часики?”

Не видно что-то. Пусто в ванне, только мочалка мокрая лежит. Не иначе, как под мочалкой часики. Ушел бы немец, тогда достать можно. Но не уходит немец. Петьку жалеет.

— Ах да ох!.. Матушки-батюшки! Медная, — говорит, — штучка кушать нельзя. Сейчас вот обед будет, там дадут тебе суп, каша и кисель. А медная пробка — невкусный, твердый. Вот гляди.

Бросил немец пробку в ванну. Звякнул металл. Видит Петька — нагнулся немец за мочалкой. Сейчас мочалку поднимет, а под мочалкой… Ах!

Не долго думая, рухнул Петька на пол и заорал благим матом:

— У-о-о-ой!

Кинулся к нему немец:

— Что с тобой? А? Что с тобой?

А Петька орать не перестает, бьется бедняга в ужасном припадке.

— У-о-ой! — орет.

Заметался тут немец. Забегал. Стул уронил и выбежал вон.

Бросился Петька к мочалке. Так и есть — лежат под мочалкой часики.

Схватил Петька часики, воду стер, полюбовался — солнце на ладошке горит… Полюбовался Петька и сунул солнце в новый казенный карман.

Только сунул, — немец вбегает. С пузырьком в руках вбегает.

— Нюхай! — кричит. — Нюхай скорей нашатырного спирта.

Закачался Петька, понюхал из пузырька, чихнул и в себя пришел.

Быстро напялил на себя остальную одежду, ботинки надел, каблуком прихлопнул. Жмут слегка новые полсапожки, да ничего, — приоделся зато Петька чистым пижоном. И кушак застегнул. И волосы пригладил.

“Эх, — думает, — жалко зеркала нет. Поглядеться бы, каков я мальчик”.

— Идем обедать, — сказал немец.

Только вышли они в коридор — звонок. Бежит звонок по всем этажам. С шумом несутся ребята по коридорам. С топотом, с гиком.

— Обедать! — кричат. — Обедать!

Петьку чуть не уронили, затолкали, поволокли. Потерял Петька немца.

Растерялся — не знает, что делать. И вдруг видит чернявенького парнишку, того, что в конторе звезду рисовал. И тот Петюшку увидел. Улыбнулся, рукой махнул.

— К нам! — кричит. — В нашу группу.

Побежали вместе. Вбегают в приютскую столовую.

А там уж ребят видимо-невидимо. За столами ребята сидят, а на столах оловянные миски дымятся. Вкусно дымятся. У Петьки даже нос зачесался, в коленки дрожь прошла.

Сели обедать.

Шумят ребята, ложками размахивают, хлебными корками перебрасываются. А Петька на суп насел. Шутка ли, парень два дня пищи не нюхал, всего-то за два дня пончик с повидлом съел. Ясно — с жадностью ест, алчно.

Не соврал немец: после супа кашу подают. Гречневую, с маслом. Петька и кашу подзавернул в два счета. Киселя дали — кисель съел и миску облизал.

Ребята, которые рядом сидят, смеются. Особенно один, одноглазый, с черной повязкой на лбу… Тот прямо издевается.

— Ну и обжора, — говорит. — Ну и горазд лопать. Слон, ей-богу, и то меньше ест.

Смеются ребята. Обидно Петьке. Терпел он, терпел — и не вытерпел. Облизал свою оловянную ложку, посмотрел одноглазому в нахальный его глаз и, размахнувшись, ударил одноглазого ложкой по лбу.

Ужасно закричал одноглазый. Зашумели ребята. Федор Иванович прибежал.

— Что? Что такое?

Одноглазый плачет и кулаком растирает свой лоб, а на лбу шишка.

— Кто тебя так? — спрашивает Федор Иванович.

— Вот, — показывает одноглазый на Петьку. — Вот эта сволочь… Ложкой.

Строго посмотрел Федор Иванович на Петьку.

— Встань, — сказал. — Встань, тебе говорят.

Встал Петька, смотрит исподлобья, — чего, дескать, надо?

— Так, — сказал Федор Иванович. — Так. А теперь выйди вон.

Не понял Петька — пошел за заведующим. И когда выходили из столовой, услышал за спиной:

— Федор Иваныч! Новенький не виноват.

Голос знакомый, — чернявенький крикнул.

Вышли они в коридор.

— Так, — сказал Федор Иванович. — Слушай, что я тебе скажу. Драться нельзя. Так. На улице можно было драться, а у нас нельзя. Понял? А в наказание стань здесь и стой, пока обед не кончится.

Повернулся Федор Иванович и пошел по коридору.

А тут как раз и обед кончился. Выбежали ребята из столовой. Бегут ребята мимо Петьки. Петька к стене прижался… Бегут. Одноглазый пробежал. Язык показал Петьке. Чернявенький пробежал. Крикнул:

— Купаться пойдешь?

Встрепенулся Петька:

— Куда купаться?

— На речку, на Кордон… Вся наша группа идет. Айда?

У Петьки уж план на уме.

Побежал вместе с чернявеньким. А чернявенький на ходу говорит:

— Ты, — говорит, — с Пятаковым не дерись… Если он драться будет — не дерись, а заявляй прямо в шус, в школьный совет.

“Ладно, — думает Петька, — некогда мне в шусы заявлять. Я сейчас на Кордоне буду… До свиданьица”.

Вбежали они в огромный зал. Ребят в этом зале видимо-невидимо. Строятся ребята, как солдаты, в два ряда. Бородатый дядя с палкой в руке командует.

— Смирно! — командует. — Равнение направо!

Стал и Петька. Тоже по-солдатски вытянулся. Равнение направо взял.

А тут входит в зал Федор Иванович. Вошел, осмотрел ребят. Кому-то кушак поправить велел, кому-то лицо вымыть. Петьку увидел, брови поднял.

— Как, — спрашивает, — и новенький идет? Нет, — говорит, — новенькому сегодня идти нельзя. Пусть отдохнет.

Одноглазого увидел.

— А также, — говорит, — и Пятаков пусть выйдет. За такое поведение — без купания.

Заплакал одноглазый. Из строя вышел.

И Петька вышел. Но не заплакал.

Грустный только Петька стоит.

Вот парами прошли ребята мимо. В ногу прошли.

— Левой! Левой!

Вот ушли. Подошел к Петьке Федор Иванович, похлопал Петьку по плечу.

— Так, — говорит, — не унывай, брат. Сживемся. У нас не очень плохо ребята живут. А только драться нельзя. Так. Иди во двор играть. Ну! Веселей!

Пошел Петька во двор.

Там ребята, которые купаться не пошли, в рюхи играют. Петьку приглашают вместе играть. Усмехнулся Петька.

— Не играю, — говорит. — Детская забава.

Отошел Петька в сторону, к забору, и сел у забора на мелкий щебень.

Сидит и думает:

“Что делать? Как действовать?”

А вокруг вечереет. Туман поднимается, солнце заходит. И ребята вдали в рюхи играют. Звенят голоса их:

— Сбил! Попа сбил!

— Врешь! В городе поп…

И гладкие рюхи летают в воздухе, с грохотом прыгают по земле.

А Петька думает: “Смыться я, конечно, смоюсь. Слов нет. Но только часики при себе держать опасно. С ними греха наживешь. Мало ли что… Может быть, здесь ежедневно белье сжигают… Нет. Спрятать надо часы до поры до времени”.