Часы - Леонид Пантелеев

Рыжая мигает глазами и говорит:

— Пожалуйста! — говорит. — С удовольствием.

А белокуренькая молчит. И Петька молчит.

Пошли тут всей компанией гулять. В две пары. Впереди Миронов с рыжей, а сзади Петька с белокуренькой. Миронов семечек купил и девчонок угощает. И все время говорит и разные шуточки произносит. А Петька молчит. Не знает Петька, о чем говорить с белокуренькой. А белокуренькая грустная какая-то, все думает и семечки как-то клюет, как птица.

Вот Петька и спрашивает:

— Что это вы все думаете? О чем?

— О разном, — отвечает белокуренькая. И улыбнулась: — А вы о чем?

И Петька ответил, что думает тоже о разном. Потом спросил, как белокуренькую зовут.

— Наташа…

— А меня Петр.

И разговорились.

Наташа даже смеяться стала. Даже семечки стала клевать веселее.

Петька говорит:

— Вы на коньках, Наташа, умеете ездить?

— На коньках?.. Летом?.. Ха-ха… Зимой-то я прошлую зиму каталась… И даже не худо. Возле нашего дома напротив коммунальный каток.

— А где вы живете?

— Там… Недалёко…

И к Петьке:

— А вы где?

— Я-то?

И Петька вдруг растерялся:

— Я-то? Я — в детдоме.

— В каком?

— В дефе… ративном.

— Это что значит — деферативный?

— Это… такой… особенный. Для особо нормальных детей.

— Для сирот?

— Ну да. Для круглых.

— Вы — круглый?

— Круглый. Ни отца, ни матки. Ни даже тетки. А вы?

— У меня… отец. То есть… нет, то есть… да.

Опять закраснелась Наташа.

“Что за черт?” — думает Петька.

Удивляется Петька.

И дальше идут.

Так незаметно до позднего вечера прошатались. Семечек одних фунта два склевали.

Уж темно совсем стало, огни погасли, взошла луна.

Тут девчонки встрепенулись:

— Пора домой идти.

Распрощались и пошли.

И Петька с Мироновым до самого приюта про девчонок говорили.

— Хорошие девчонки.

Долго стучались в калитку. Долго за оградой лаял Король и гремела цепь. Наконец косоглазый дворник Иван открыл калитку. Зевал и ругался.

По двору шли, и вдруг Миронов сказал:

— Гляди-ка!.. Дрова кончились!.. Ловко! Теперь можно в лапту играть.

Поглядел Петька, — так и есть — кончились дрова. Очистился двор от забора до забора.

— Верно, — сказал Петька. — Можно в лапту играть.

Всю ночь не спал Петька. Все думал и все обсуждал.

И ранним утром оделся Петька и вышел во двор.

Холодно было, туманно, и пахло землей, и за оградой на тополях орали галки. Ежился Петька, ходил вдоль забора и глядел в окна.

Окна румянились чуть и блестели, как в речке вода. За окнами тихо было.

Ходил Петька вдоль забора и прутик искал. Прутика не было: всюду кора валялась, щепки и лык лохматый.

Прутика не было, но место Петька отлично нашел. Стал у забора и вспомнил:

“Вот здесь воспитатель сидел и книжку читал. Вон там ребята в рюхи играли. Вот тут я…”

Огляделся Петька, сел на корточки и щепкой стал ковырять землю. Ямку глубокую до локтя вырыл, — руку засунул: так и есть. Сцапали пальцы скользкий узелок. Сжал Петька узелок и поднялся. И, зашвыряв щепками яму, быстро пошел в приют.

А в коридоре сел на окно и, отдышавшись, развязал узелок.

Чистокровное золото за год не потускнело: по-старому солнце горело у Петьки в руках. Но меньше показались Петьке часы. И легче. Легкие, легкие… Даже страшно.

Задумался Петька, поежился.

К уху приставил часы — молчат. Крышки открыл — стоят.

Черные стрелки стоят на без двадцати восемь.

И вдруг еще страшнее Петьке стало.

“Как же это? — думает. — Что же это? Столько времени прошло, год целый прошел, а часы на час не продвинулись?”

Солнце в окно ворвалось. Испугался Петька и сунул часы в карман. И сразу тяжелые стали часы. Карман оттянуло, и стало неудобно ноге.

Пошел Петька по коридору. А навстречу Рудольф Карлыч идет. Улыбается. И солнце на белом халате. И кочерга в руке.

— Здравствуй! — говорит. — Доброе утро. Идем со мной печка топить? Нет?

— Нет! — сказал Петька. — Мне в экономию надо… Хлеб вешать.

И пошел хлеб вешать.

Но не убежал Петька. Нет… Это прошлым летом он мечтал убежать, а теперь… Теперь совсем другое.

Другие дела на уме у Петьки. И странно даже подумать: как это так бежать?

Но на руках у Петьки часы. На руках у него этот проклятый драгоценный предмет.

И нужно подумывать, что и как!..

Носит Петька часы день, другой — и все думает, все размышляет, куда бы часики деть.

Бросить хотел часы — пожалел: глупо. Самое лучшее — Кудеяру отдать. Да где его возьмешь, — не приходит больше гражданин Кудеяр. Ни слуху о нем, ни духу.

Так и страдал Петька и носил с собой эти ненавистные часы.

А в середине лета стали в приюте красить крыши.

Вот призвал раз Федор Иваныч Петьку и говорит:

— Сходи, — говорит, — пожалуйста, на улицу Ленина, в Губжир. Купи зеленой краски.

Дал Петьке денег, пошел Петька в Губжир.

Идет мимо базара. Старое вспоминает. Разные случаи вспоминает: гири, пампушки, селедки.

И вдруг слышит свист. Бегут люди.

Бегут по базару люди и дико орут:

— Лови его! Во-ор! Лови!..

Побежал и Петька. И видит, за кем бегут. Бегут за лохматым парнишкой. Парнишка бежит, оглянулся — мелькнул перед Петькой завязанный газ.

— Пятаков! — крикнул Петька и шибче бежать припустился.

А Пятаков бежит хорошо.

Толпа уж давно позади осталась, один только Петька вдогонку бежит. И кричит:

— Пя-та-ко-ов!

И вот догнал.

Схватил за плечо Пятакова и:

— Стой! Не уйдешь!..

А Пятаков увернулся и Петьку — под грудки.

— Дурак! — закричал Петька. — Дурак! Не дерись.

Отскочил Пятаков и смотрит на Петьку. И весь дрожит.

А Петька:

— Ну что? Не узнал?

— Нет, — сказал Пятаков, задыхаясь.

— В приюте… Помнишь?

— А, — сказал Пятаков, — помню. Обжора…

И дальше пошел. И все дрожит.

А Петька за ним:

— А дрова помнишь?

— Какие дрова?.. Помню… Ну что ж?

И дальше, дальше бежит Пятаков. И все стороной, все переулками-закоулками… К Слободе, на окраину города.

Петька за ним:

— Пятаков!

— Что тебе?

— Пятаков, подожди, не беги.

Стал Пятаков. Отдышался:

— Ух… Черт возьми… Что, говорю, тебе?

— Помнишь дрова?

— Помню. Ну что ж?

— Обидно?

— Что?

— Прости, — говорит Петька. — Я виноватый во всем.

И стал Пятакову рассказывать насчет дров. А Пятаков хохотать начал. И так хохотал, что повязка его на нос сползла.

— Дурак! — говорит. — Да разве ты виноват?.. Ведь сам я… Ведь я в тую ночь шестнадцать поленьев торговкам на кордон перетаскал.

— Врешь! — изумился Петька. — Врешь!.. Неужели верно?..

— Верно. Шестнадцать поленьев. А ты думал что, я за милую душу в реформу пошел? Нет, брат, нас на испуг не возьмешь.

Удивляется Петька:

— Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?

— В приют?

Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:

— Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?

Щелкнул Петьку по лбу и пошел качаясь.

Пошел качаясь и вдруг обернулся.

Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает своим одиноким глазом.

А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.

— Что? — говорит.

— То, — говорит Пятаков и на Петьку надвигается. — То, — говорит. — Гони часы!

И — раз по плечу Петьку:

— Ну?!

Чуть на землю Петька не сел. Закачался. Закланялся. В глазах у Петьки стали мелькать заборы, дома, фонари и одноглазые Пятаковы. Язык онемел у Петьки.

— Ну? — повторил Пятаков. — Не слышишь? Часы гони.

— Ка-ка… — сказал Петька, — ки-ки… Ка-ки-кие часы?

— Такие, — сказал Пятаков и вдруг, наклонившись к самому Петькиному лицу, быстро-быстро зашептал: — Ты думаешь, я не знаю? Нет! Я, брат, знаю. Мне Кудеяр все рассказал… Под чистую. Мы с ним полгода в тюрьме отсидели вместе. Да. Он и сейчас за пьянку отсиживает. Да. Он мне все рассказал. Все знаю. Все мне известно. Гони часы. Слышишь?

И тут Пятаков хватает Петьку за грудь, а другою рукой он хватает его за горло и шипит:

— Слышишь? Гони часы… А не то… Только пикни!

И пальцами жмет Петькино горло. И грязный кулак пихает Петьке прямо под чистый нос.

А Петька уж лезет в карман. И щупает там часы. Хочет их вытащить вон и отдать Пятакову. И даже торопится. Даже спешит поскорей отдать часы Пятакову.

Но тут раздаются крики, свистки, улюлюканье, топот. Из-за угла вылетает милиционер. За ним бабы. За бабами еще разные люди.

— Ага! — орут. — Вота он! Ло-ви-и!

И — шасть к Пятакову. Хвать Пятакова за шиворот. Бух на землю!

— Вор-р! Бей!!!

Петька едва убежал.

Идет Петька дальше, в Губжир. И снова идет по базару. По самым рядам, где торгуют пампушками и селедками. Где пахнет мукой и овощами. Но грустный Петька плетется. Унылый. Со злостью сжимает в кармане часы и думает: