Сыны Несчастья - Анн Бренон

Когда мне было семь или восемь лет, я пас овец своего отца, а мой десятилетний брат Гийом присматривал за мной. Была весна, перед самой стрижкой овец. О чем я мог думать, лаская взглядом овец с волнистой шерсью, прижимавшихся одна к другой и переступавших с ноги на ногу маленькими коричневыми копытцами; глядя на эти красивые руна, колышущиеся за гордыми закругленными рогами? Наверное, об обновке, которую мать обещала сшить мне. Мы, мальчики, весной пасли овец на маленьких лугах, внизу у ручья, перегороженных добротными межами из больших камней, или на длинных узких полях на террасах, чтобы угноить землю. Потом наступало самое лучшее время, когда луга начинали наливаться травой, а мы с овцами уходили всё дальше и дальше, к четырем, возвышающимся над деревней вершинам. А остались ли еще сегодня в деревне мальчики, чтобы забираться на вершины над Монтайю? С самого раннего детства я ничего так не любил, как залезть наверх и смотреть на голубые блистающие перевалы Мерен, Андорры и дю Паллар, которые постепенно показывались над поросшим травой плато, за линией гребня наших красноватых скал. Я не знал тогда, что за земля там, за ними. Но они всегда манили меня.

Потом мне исполнилось десять, затем двенадцать лет. Я всё еще пас отцовских овец. А вот мой брат Гийом Маури уже предпочитал рубить лес. Он стал дровосеком вместе со старшими юношами — как твой брат Раймонд Маурс и Гийом Белот. Где–то в 1296 или 1297 году — ну, ты вряд ли это помнишь, Гийом Маурс, ты еще тогда был совсем маленьким и пешком под стол ходил — начались таинственные разговоры о нотариусах из Акса. О братьях Отье, Пейре и Гийоме. Впервые я услышал об этом, когда моя мать Азалаис взяла меня с собой в Соржеат, чтобы купить сыры у своей кумы Гайларды Эсканье, муж которой держал большую отару овец и нескольких коз. Сама Гайларда слышала об этом от Азалаис Бэйль, которая часто бывала в Аксе и навещала свою сестру Себелию. Это были две богатые благородные дамы.

Они исчезли, эти нотариусы из Акса. Братья Пейре и Гийом Отье. Уехали. Говорили, что Пейре, старший из братьев, продал свои стада — овец и коров — одному горожанину из Тараскона, чтобы возместить расходы на путешествие. Раздавались, правда, и злые голоса, утверждавшие, что братья натворили каких–то дел, и теперь скрываются. Или, что они бежали, чтобы не платить долгов. Но разве это могло быть правдой?

Гайларда хихикала:

— Некоторые даже уверяют, что они заболели проказой. И ушли, чтобы укрыться в лепрозории. Представляешь, как я смеялась?

Пейре и Гийом Отье. Как можно даже вообразить себе их злодеями или прокаженными? Таких господ, как они. Я слушал, как обе женщины их хвалят. Это такие важные господа, эти нотариусы, особенно старший: Мессер Пейре Отье, поверенный самого Монсеньора графа де Фуа. Его услугами пользовалась вся аристократия графства, а другие нотариусы Сабартес были, что пальцы его руки: его брат Гийом был нотариусом в Аксе, шурин — нотариусом в Тарасконе, зять — нотариусом в Лордате. И даже та, что была его возлюбленной, Монетта, тоже сестра нотариуса…

Гайларда Эсканье склонилась к Азалаис Маури. Обе женщины уже не обращали на меня никакого внимания. Мы стояли возле того места, где томились под гнетом сыры. Я вдыхал этот запах полной грудью и жевал кусок сыра, казавшийся мне безумно вкусным. Это была белая сырная стружка, которую Гайларда срезала для меня с одного вполне дозрелого круга, а потом положила ее на краюху хлеба. Было темно и прохладно, обе женщины сидели лицом к лицу, нос к носу, а складки их льняных вуалей, шурша, касались друг друга. Гайларда говорила шепотом, делая ударение на каждом слове, чтобы придать своей речи еще больший вес. Я не мог отвести глаз от ее острого чепца и вуали, колыхавшейся в такт ее словам. Мне казалось, что это говорит чепец, склоняясь к моей матери.

— Но я отлично знаю, зачем они ушли, Азалаис. Они ушли в Ломбардию искать добрых людей…

— Я говорила с Гийомом Бенетом, — отвечал чепец, которым была покрыта голова моей матери, — и он сказал мне то же самое.

— На Себелия еще говорила, — опять шептал чепец Гайларды, — что за ними последовали многие их родственники и близкие. Малыш Бон Гийом, незаконнорожденный сын Мессера Пейре, и его дочь Матева, и его зять Пейре. Вряд ли они все заболели проказой.

— Добрые люди, — немного громче заговорила моя мать Азалаис. — Давно никого из них не было здесь, в земле д’Айю. С годами слова веры, которые неустанно повторяют детям, слабеют и гаснут. Добрые верующие города — богачи, купцы, скотоводы, и особенно нотариусы, — им есть что продать, чтобы совершить путешествие в Италию. Но такие люди, как мы, простые мужчины и женщины из Монтайю, которые телом и добром принадлежат графу де Фуа, и у которых нет ничего, кроме двух рабочих рук… Как мы можем спасти наши души?

Мне стало чрезвычайно интересно. Я слыхал, что Мессер Пейре Отье, волосы которого уже начали седеть, всё еще красивый мужчина с синими глазами и княжеской осанкой.

— Они вернутся! — возразила Гайларда Эсканье, — они вернутся в Сабартес, и он, и его брат Гийом. Ты увидишь, Азалаис. И кто знает, может, они приведут к нам добрых людей?

Мы с матерью поднимались в Монтайю со стороны Асаладор. Дорога была прямая и езжая. Я нес сыры, завернутые в несколько толстых листьев капусты, и еще пару тюков шерсти, которые, в обмен на сыры, моя старшая сестра Раймонда должна была промыть и вычесать, мать спрясть, а отец — соткать для кумы Гайларды Эсканье. Меня же просто использовали для переноски тяжестей, как осла или мула. Но я был горд и вовсе не обижался. Отец говорил мне, что я в двенадцать лет почти такой же сильный, как он в сорок — да я и сам это знал. Мне без труда удавалось сопротивляться брату Гийому, когда мы боролись, и он на меня нападал, несмотря на его пятнадцать лет и тяжелую руку дровосека. Когда мы поднялись на перевал и подошли ко входу в ущелье Шиуля, я обернулся к матери:

— Мама, скажи, разве я, когда был маленьким, видел добрых людей? Я не помню ничего…

Мы остановились передохнуть. Я поставил сыры и тюки на траву у обочины дороги. Мы смотрели на горы в вечернем свете. Мать молчала и ничего не отвечала мне. Она сидела, сложив руки на коленях, нервно комкая пальцами ткань своей юбки. Я знал, о чем она думает. Я словно слышал ее мысли. Она напряженно думала о том, о чем мы остерегались слишком много говорить, собираясь по вечерам у очага. О тяжести пришлого, которое все еще давит.

— Тебе уже больше двенадцати, Пейре. Это возраст, когда человек уже имеет разумение. Твой отец говорил тебе об этом, и тебе, и твоим братьям и сестрам. Но кто знает, может, Несчастье опять вернется? Ты был еще слишком мал, чтобы что–то помнить. Тебе было четыре или пять лет, и это случилось сразу же после смерти твоего деда, старого Арнота Маури. Инквизитор Каркассона и настоятель Сабартес разрушили наш дом, потому что твой отец по моей просьбе приютил двух еретичек… Двух добрых женщин. Их арестовали и сожгли. Ну а нам удалось всё восстановить.

И по щеке моей матери, Азалаис Маури, покатилась слеза.

Она повернулась ко мне. Она была еще молода, моя мать — смуглая, всегда подвижная, немного худощавая. У нее было крупно очерченное лицо, и особенно на нем выдавались нос и скулы: я видел, что она смотрит вдаль мрачным взглядом, поджав полные губы, словно не может подобрать слов. Я почувствовал к ней невыразимую нежность.

— Самая худшая опасность, дитя мое, это не иметь возможности спасти свою душу. А я не верю, что священник из Монтайю или из Акса, монахи или каноники могут что–нибудь сделать для нас. Они только и умеют, что обязывать нас исповедоваться и есть облатки, но ничего больше предпринять для нас не могут. А моя мать и бабушка, все они получили хороший конец из рук добрых людей. Но сегодня всех добрых христиан сожгла Церковь. Уже много лет никто не видел ни одного. Но говорят, что в Ломбардии у них есть еще епископ и диаконы…

Она снова надолго замолчала, а я не осмеливался заговорить. Мой взгляд блуждал среди горных вершин и остановился на зубе Орлю. Я хорошо знал, что Царство Божье — это такое прекрасное место, где нам не грозит никакая опасность. Может быть, оно по другую сторону гор? Или далеко над Аксом? Но Ломбардия, о которой говорила моя мать, тоже находится по другую сторону еще более высоких гор.

Мы поднялись, я взял свою ношу, вскинул ее на плечи. Дальше дорога была практически ровной. Мы шли по равнинному высокогорному плато, по битому серданьскому тракту. Потом моя мать весело, хотя я ни о чем ее не спрашивал, стала рассказывать мне о семье Отье.

Она говорила о Пейре Отье, славном нотариусе из Акса. О его жене Азалаис, ласковой и терпеливой, которая подарила ему, по меньшей мере, восемь детей, не говоря уже о двух детях, которых родила ему его давняя возлюбленная Монетта. О его младшем брате Мессере Гийоме, которого в деревне знают немного лучше, потому что он женился на Гайларде, сестре Гийома Бенета из Монтайю.