Сыны Несчастья - Анн Бренон

— А мне так хотелось бы стать каменщиком…

Пейре довольно ощутимо хлопнул его по плечу, так что тот еле удержался на ногах. Он сказал, что каменщики уже заканчивают работу. Что они укладывают свои инструменты в маленькие, обтянутые кожей сундучки, о которых Арнот может только мечтать. Они обменивались словами, которых мальчик не понимал. Пейре сказал, что среди них есть кое–какие его знакомые и помахал им рукой, а потом отвел своего маленького брата и Гийома Маурса за церковь. Теперь они оказались возле кладбища Богоматери, окруженного высокой оградой. Там, за оградой, в глубине, угадывался вход в больницу. Запах вечерних дымов стал совсем тяжелым.

Внезапно Пейре Маури резко обернулся к Гийому Маурсу.

— Бернат Белибаст пришел сюда, чтобы умереть…

— Я не очень хорошо его знал, — сказал Гийом Маурс. — Я видел его всего–то раз или два, когда он приходил с тобой в Монтайю, давным–давно. Когда еще поговаривали о его женитьбе на твоей сестре Гильельме. Когда ты был пастухом в Арке. Я был в то время почти ребенком…

— Несмотря на всё, что мне пришлось пережить, несмотря на все лавины, которые ежедневно обрушивало на нас Несчастье, смерть Берната Белибаста стала тем ударом, который я едва мог пережить, — тихо ответил Пейре. — Он был для меня даже ближе, чем брат. И он был большим другом добрых людей, он направлял меня по дороге Добра, он наполнял меня радостью и мужеством. Когда–нибудь я расскажу тебе обо всем этом. Но сейчас я пока помолчу. — И потом он вновь заговорил громче. — Ну, идем, я хочу увидеться с моим младшим братом Жоаном у его хозяина. Я и его хочу убедить поменять работодателя и пойти вместе с нами в Бага. Но ему нравится работать у Пейре Ильета. Ему уже почти двенадцать, и ему вполне можно доверять ягнят. Пойдем с нами, Гийом. Ты будешь работать на Пейре Кастелля, я и мои братья — на Бертомью Компаньо, и нам всем будет хорошо. Ведь мы все свои, мы из Монтайю, и это будет согревать наши сердца. Ты знаешь, что все отары из Бага отправляются на зимние пастбища вместе? Но лично мне больше нравятся пастбища Фликса. — Он ласково улыбнулся, затем, немного помолчав, бросил последний взгляд на угол для бедных кладбища Богоматери Пючсерда. И когда они быстро шли по улицам, глубоко вздыхал. — А кстати, ты случайно не видел юного Пейре Изаура из Ларната? Он был здесь в июле, вместе с Бернатом. Его смерть повергла Пейре в отчаяние. Я предлагал ему идти вместе со мной на пастбища, но он не захотел оставаться в Сердани. Он собрался на юг, искать своего брата Раймонда где–то возле Лерида… Он должен был пройти Бага, потом Берга.

— Нет, — сказал Гийом Маурс, — я его не видел, он не поднимался на наши пастбища. Я был на плато де Жу, и я очень давно не видел Раймонда Изаура, разве что в те, плохие времена… Когда я вспоминаю об этом, мне совсем не хочется возвращаться в Монтайю, там меня может ждать только все самое худшее!

— Всех нас это там ждет, — констатировал Пейре, пожав плечами.

— Даже меня? — слабо улыбнувшись, поинтересовался Арнот.

Они расстались у городских ворот. Пейре Маури и ребенок пошли искать Жоана у Пейре Ильета, а Гийом Маурс вернулся в трактир. Их встреча была какой–то неопределенной. Приведет ли она к чему–нибудь? Словно предвестие того, что еще может случиться.

— Давай встретимся через две недели в Бага, — сказал напоследок Пейре. — И потом, если Бог так захочет, мы соберем свои отары и вместе пойдем по дорогам, ведущим на зимние пастбища Фликса. Туда, где нас ждут хорошие вечера, в тепле, под боком у овец. Я знаю, что твоя сума пуста, так же, как опустошено и твое сердце, и всё из–за этого чертова попа из Монтайю. Твоя бедная мать… Я тебе всё же расскажу, что случилось со мной за последние годы, что меня постигло. Расскажу об очень печальных вещах, вроде тех, которые ввергают тебя в такой гнев. Наверное, мы должны рассказать друг другу о наших несчастьях. Но я скажу тебе также много благих и хороших слов…

Пейре Маури с его невыразимой улыбкой. Гийом Маурс несколько раз спрашивал себя, шутил ли его друг или говорил серьезно, когда, прижавшись плечом к его плечу, в легком вечернем ветерке, там, возле ворот Пючсерда, шептал ему на ухо:

— Может быть, я и ошибаюсь, Гийом. Но мне сдается, что и тебе очень нужно, дабы в твоей памяти ожило всё то, о чем проповедовали наши добрые люди.

Гийом Маурс знал, что Пейре Маури, как и все его попавшие в застенки каркассонского Мура родичи, был и остается преданным верующим в еретиков.

3. ФЛИКС. ЗИМА 1311–1312 ГОДА

Пейре говорил мне, что в то время мы были единственными беглецами из–за ереси из земель графа де Фуа. Он мне также сказал, что дом их предков трижды разрушали по причине ереси, но, тем не менее, он так и останется неисправимым по поводу ереси, потому что предпочитает хранить веру своего отца…

Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года

Долгие недели пастухи шли дорогами перегонов, словно лоцманы в море овец. Они уже достаточно удалились от блистающих хребтов Пиренеев и пересекли белесые земли королевства Арагон. Потом они прибыли на зимние пастбища глубокой долины Эбре. Фликс. Днем животные мирно паслись на лугах средь прекрасных оливковых рощ. А ночами, перед тем, как заснуть чутким сном — всегда готовые вскочить — в чистом поле, в овчарнях, или в городах у сарацинских домохозяев, пастухи играли, шутили и боролись, пели или кричали, рассказывали бесчисленные длинные истории о собаках, овцах и волках или краткие истории о девушках. Но эти, из Сабартес, были очень серьезными. Плечом к плечу, Пейре Маури и Гийом Маурс, оба из Монтайю, шептались не переставая, а собаки лежали у их ног. Два суровых сосредоточенных лица, две юности, изрезанные светом, ветрами, снегами, тяжелой жизнью. Пейре, красивый весельчак, широкоплечий, с аккуратно подстриженной светло–русой бородкой, узлом густых волос на затылке, с кожей, которой горное солнце придавало постоянный медный оттенок, с излучающим доброту и решительность лицом, вдумчивым и рассудительным взглядом. И Гийом, преждевременно ожесточенный, худой и резкий, словно нож, блеснувший в ночи.

Двое молодых, но много претерпевших людей. Двое сыновей Несчастья. Пейре Маури, старше Гийома на три или четыре года, был еще сильнее изранен ужасами, вторгшимися в их мир, шоком бесконечно повторявшихся потерь, невыносимой скорбью, сломанный жизнью, насилием и несправедливостью. Все эти долгие зимние вечера он говорил с Гийомом Маурсом. Он произносил полные тоски слова о том, что ушло и не вернется, о слабнущем свете, об убитой нежности, о надеждах, взмывших ввысь и рухнувших, об исчезнувших лицах, о стертых пейзажах. О дорогах гонений. Слова веры.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЧАСТЛИВАЯ ДОЛИНА

Арк. 1300 — 1305

ГЛАВА 1

МОНТАЙЮ, 1296 ГОД

Мать говорила мне тогда, что эти добрые люди — так называли еретиков — и в самом деле были добрыми и святыми людьми, и что их вера была истинной, и они никому не делали зла, не убивали никого, и не отвечали злом на зло. И она также верила, что всё, что говорят и делают эти люди — это хорошо. И я сам тогда верил, что моя мать говорит правду, хваля веру и секту этих еретиков.

Показания Гийома Эсканье перед Жаком Фурнье, январь 1321 года

Мне столько нужно тебе сказать, Гийом. Наверное, я просто начну с того, что напомню тебе о нашем детстве! Как и ты, как все мальчики в Монтайю, наши братья и кузены, как твой брат Раймонд Маурс или мой брат Гийом Маури, как все мы, я пас овец чуть ли не с тех самых пор, как научился ходить. Мой отец Раймонд Маури всегда держал семь–восемь овец, для выпаса которых вполне хватало травы на краю поля, и они давали нам шерсть каждую зиму и по нескольку ягнят на праздники. Их не хватало разве что на выплату десятины прихода Сабартес, которую ректор каждый год требовал от нас с несвойственным ему суровым видом. Одного ягненка из десяти. Но ты же знаешь, у моего отца никогда не было десяти ягнят одновременно. Сразу же после стрижки женщины промывали шерсть, все вместе, в большой прачечной; а сегодня — есть ли кому мыть и чесать эту шерсть? Ведь так много женщин уже никогда не вернутся из Каркассона. Моя мать. Моя сестра. С Пятидесятницы они начинали прясть. Женщины моего детства — нашего детства — я всегда их помню с веретеном у пояса.

Осенью моему отцу приносили корзины с мотками шерстяной нити: пахучей и такой разноцветной, что казалось, ее не нужно красить. Она была коричневой, рыжей, иногда почти черной, иногда почти белой. Мне всегда нравилось пропускать ее меж пальцев. Мой отец ткал для всей деревни. В Праде был еще другой ткач. Зимой в наших домах всегда хватало шерстяной ткани, чтобы кроить и шить штаны и одежду.