FLATUS VOCIS - Farsi Rustamov

– Но только утром вы должны убраться! – недовольно буркнул хозяин.

– Твоим утром или моим? – спросил Иван Антонович с усмешкой и, видя недоуменное лицо Егорушки, добавил, – Ты ниже меня на пол головы – твое утро наступит позже.

– Так я, пожалуй, заберусь на крышу.

12

В прохладном воздухе просторных комнат для гостей как мутные кристаллы в отвердевшей порфировой лаве застыли запахи скрипичной канифоли, сырой бумаги и пшена.

– Что он там прячет под этой ужасной тканью? – спрашивал Иван Антонович.

– Верно свой динамит! – спокойно отвечал Артемий, понимая, что вопрос предназначался совсем не ему, ведь удел иных недоуменных восклицаний совсем не в том, чтобы добиться объяснений, а в том, чтобы избавить сомневающуюся голову от дурных раздумий. Невинный плод постылой веры в то, что беды покидают нас в минуты, когда мы жалобой на них изводим чье-то сердце.

Когда сомнения рождают тошноту, тогда нелепые слова исходят рвотной пеной. Глаголы, во благо избавления от них же самих изрекаемые. И мы в который раз уж гоним их, как «Оглашеннии, изыдите!» Оглашаем беды свои, и верим, что изойдут они от нас со словом, изреченным в покаянии или во гневе праведном.

– Что там еще у него за книги? – не останавливался Иван Антонович.

– Книги-книги, – повторил Артемий, – Знаешь, Иван, – вдруг начал он, – если бы мы могли видеть запахи, то над той книгой, что лежит на полу, выросло бы дерево с ветвями из бумажных ароматов, корою с запахом дубленой кожи и серыми плодами из свинцовых литер, что пахнут старой типографской краской.

– «Под саваном ночи сокрыт дремучий лес», – в задумчивости произнес Иван Антонович, глядя на лежавшую на полу книгу.

– Тикамацу Мондзаэмон? – осторожно спросил Артемий.

– Нет-нет! И не Сёй Сёнагон! А вот кто? Кто?

13

– …чертовщина! Я знал о ней все! Решительно все! Я даже знал, что она режет сыр после ветчины. Да-да, потому что сыр пах ветчиной, а не наоборот. Я бросал одно лишь слово, словно верный бумеранг, и точно знал, чем это слово отзовется. Если я хотел услышать новости о Лизе, мне стоило лишь вскользь упомянуть о какой-нибудь французской ерунде, чтобы заставить ее битый час рассказывать мне всякую всячину, которую она непременно в таком случае начинала словами: «Сима говорила…». Сима пропадала во Франции месяцами и была, помимо прочего, лучшей подругой Лизы, так что рано или поздно имя последней должно было всплыть в разговоре. Оставалось лишь терпеливо ждать. А она твердит, что я ее никогда не понимал. Понимал! От этого-то чертова понимания и все измены! Только от этого понимания!

– А чем она у Вас занималась?

– Чем-чем! Играла на скрипке. А Вы знаете из чего они там делают смычки?

– Да я все больше по хоровой части.

– Не знаете, так вот знайте – из конских хвостов! И они, понимаете ли, этими хвостами по струнам водят. А что, позвольте спросить, хорошего может выйти из-под конского хвоста? Гармония? Mать ее ити! Семейная идиллия?

Иван Антонович засыпал, утомленный своей безучастностью к тому, чего не было возможности не слышать. И последняя ясная мысль одиноко тонула в безответности одолевавших его снов: «Как часто мы думаем, что их страсти – не более чем шум за нашими стенами».

14

Ночь становилась пепельной. В комнате напротив изможденная студентка театрального училища уже который час билась над пространным монологом, написанным с нетерпимой для наших дней патетикой, верно, каким-нибудь очкариком со сценарного отделения.

– «… Когда б мы знали, что кошмары снов лишь зеркало безвольного мечтанья, которому мы предаемся наяву столь безрассудно, мы б собственную жизнь не разменяли на тысячи грошовых представлений. Когда б мы в умиленье на своих руках не замыкали, нам словно в дар преподносимые оковы, вовек бы не узнали разочарований. Тогда б мы от страстей порочных не стали выжигать больную душу дурными снами и кошмаром ночи. Но ч-ч-ч…! Облако, локон, клок волос, время, сшитое из лоскутов, появилось, надсекая, подобно лучу. Минута, век иль вечность?…»

Ивану Антоновичу снился сон, будто лежал он бездыханно на каменном столе. Какой-то смуглый человек пометил левый бок ему чернилом. Другой надрезал кремневым ножом и устремился прочь. Вослед ему летели камни. Каждый из стоявших вокруг людей стал погружать свои руки в образовавшуюся рану и доставать из нее окровавленную плоть.

Быть может от дурацких причитаний актрисы за стеной сон Ивана Антоновича стал перенимать этот кошмарный псевдошекспировский ритм.

И видели закрытые глаза, как сердце омывают пальмовым вином. Затем его берут и разрезают, на сотни лоскутов, которые сшивают в один ковер.

Иван Антонович узнал тарихевтов, тех, что изготовляли мумий из умерших. «Так я умер? Откуда ж этот страх? Полно! Все глупый сон! Египет, Нил и пирамиды. Какая нескончаемая радость, что это просто глупый сон!»

Вот и ковер дошит, и тарихевты его берут за каждый из углов. Внезапно! Начинают! Трепать! Его! Бешено! Бешено! Словно! В нем! Завелись! Черви! Словно! Их! Хотят! Выбить! Как пыль!

Взрыв расколол огромный дом. Все зарево огня и крик соседей, и пробужденье тех, кто чудом уцелел.

15

– Госпиталь. Капитель. Капут. Гитлер капут! В белом капоре… Гитлер с отвисшею челюстью… пускает изо рта в небо радужные пузыри… на забаву розовощекой немецкой детворе.

– Капельницу в шестую!

16

– Так ей, внучек, кесарево сечение делали! – шептала бабуся голосом кухонного диссидента брежневской поры.

– Кесарю кесарево, – бодро подхватил студент-посетитель.

– Что-что? – переспросила бабуся.

– Aut Caesar, aut nihil. – уточнил студент, после чего разговор поколений ладиться как-то перестал.

17

Голова раскалывалась сотнею «герник». Губы иссохлись, словно изрезанные кракелюром полотна Джошуа Рейнолдса. Ощущение боли медленно начинало пробуждать сознание. Сквозь гул в ушах пробивалась назойливая трескотня соседей по палате.

– Ты пойди ему, как его, вчерашнему, Ивану капельницу-то поправь! Того и гляди отвалится.

– Это дело врачей. Я туда лезть не стану.

– Дело врачей! Дело врачей! Сталин бы тебе показал «дело врачей»! Он бы вам всем показал! Лоботрясы!…

– …Шинкевич то, хирург, так ведь гражданство уже израильское получил, а все наших режет. Эдак, изведут иуды нашего брата, верное дело изведут…

– Мужики, отгадайте ка загадку! Какие доски покупает еврей?

– Пфф…?

– Обрезные.

– Га…га…га…

– Гробовые он вам доски покупает! – буркнул лежавший у окна казачок, которого намедни выпороли на кругу за то, что он уснул в окопе во время учения потешных полков. – Рассея объермолилась, а им дуракам гоготно! Супостаты!

Казачок был щуплый и очки имел толщиною c полевой бинокль, но бузотерства был отменного. Резвый, стало быть, на предмет расквасить кому рожу. И не квасного патриотизма ради. За резон, стало быть, политический бился он то в одиночку, то скопом. А вот же от своих теперь и пострадал.

«И что это, спрашивается, за закон такой, чтобы своих пороть. Евреи-то своих не порют. Из миквы грязную воду хлебать заставляют, а пороть не порют», – сокрушался казачок за житье свое, да за рубцы кровавые на спине.

За дверью послышались шаги. Через мгновение в палате появился доктор.

– Доброе утро! Здравствуйте! Шалом! – зазвенел циркулярной пилой его голос. Шинкевич совсем не картавил, однако, как случалось среди его соплеменников, он говорил гораздо громче, чем того бы требовала даже полуглухая аудитория. – Как себя чувствуем? – выпалил доктор, глядя в пространство между коек. Определенно любой ответ был ему совершенно безразличен. Шинкевич управлялся со своим голосом, как дельфин с эхолотом. Выдавал в эфир порцию трескотни и ждал, пока сигнал отразится от окружающих предметов. Голос служил ему средством ориентации в пространстве. Не более того. Но и не менее.

– Как дела, молодой человек? Какие пожелания? – обратился Шинкевич к первому подвернувшемуся под руку пациенту.

– Хотелось бы быть чуть менее здоровым, чем того желали бы в военкомате, и чуть более здоровым, чем требуется для получения справки в бассейн, – с ехидной улыбкой отозвался парень.

– Непатриотичная пошла у нас молодежь, Вера Степановна! Непатриотичная! – отметил доктор.

Старушенция, к которой он обратился, бросила на молодого человека укоризненный взор.

– А пидарасов уже в армию не берут! – выкрикнул пациент с койки у стены. – Скоро их и в тюрьму пускать перестанут!

В палате наступило некоторое оживление.

– Так, так, господин из взорванного дома? – сканировал окружающее пространство Шинкевич. – Сотрясение и сломанные ребра…

– Где Артемий? – прохрипел Иван Антонович.

– Дома ваш Артемий. Легко отделался, – поспешила успокоить медсестра.