Барометр падает - Василий Павлович Щепетнёв

А она в смятении. Месяц я газеты читал и телевизор смотрел по чуть-чуть. В гомеопатических дозах. Не до телевидения было, в минуты отдыха я открывал «Евгения Онегина». В нём правды больше.

Ах, Самара-городок, беспокойный весь я…

Сейчас по телевизору опять показывали самолёт, приземлившийся в Шереметьево. Тот самый самолёт, из того самого репортажа: «Советское правительство приняло все необходимые меры, чтобы безотлагательно обеспечить пострадавших всем необходимым. Часть оборудования была завезена из-за рубежа, в частности из Федеративной Республики Германии».

Ну, приняло правительство меры, приняло. Таможня дала добро. А то, что оплатил всё это Чижик — и аппаратуру, и расходные материалы, и перевозку, и установку, — об этом знать не нужно. Зачем? Ведь всё, что делает государство, оно делает не только для блага человека, не только во имя человека, но и на деньги этого человека. Других денег, кроме денег подданных, у государства просто нет, и быть не может. Благодарить государство за построенную школу — всё равно, что благодарить собственный кошелёк за то, что он выдал тебе три рубля. Ты положил в него десятку, а он выдал три, ага, ага. Изучайте Маркса, изучайте Ленина: что такое государство, как и для чего оно существует.

И вроде бы изучают, и немало изучают, по количеству учебных часов, а — не понимают.

Значит, не могут понимать. Пока. И пока же людям нужен старший. Тот, кто не даст потратить всё заработанное на петушков на палочке, сахарную вату, бенгальские огни и билеты в цирк. А потратит на необходимое. Ему, государству, необходимое.

Ведь что такое восемь аппаратов, пусть даже самых замечательных, для нашей страны? Капля в море. Капелька.

Но для «Винокурни» — в самый раз. То, что нужно в эти дни. Вот я и потратился.

Сюжеты давно сменились на обычные: битва за урожай, перевыполнение планов, борьба трудящихся в странах капитала.

И душа постепенно стала успокаиваться.

Я перелистал газеты.

В Москве в одном из зданий произошло обрушение. Пострадавшим оказывается своевременная помощь. Всё.

Всё!

И нечего раздувать!

Правда, зарубежные голоса старались вовсю. Более тысячи пострадавших, число погибших неизвестно. Причина разрушений — взрыв, но какова причина взрыва?

Диверсия? И тут же вспомнили о взрывах в метро. Но эксперты — буржуазные эксперты — говорили, что на подобные разрушения нужны сотни килограммов взрывчатки. Их в рюкзаке не пронесёшь. Затем «Голос Америки», а за ним и другие, заговорили о старой, довоенной взрывчатке — мол, анализ показал, что в её состав входил компонент, который в конце тридцатых повсеместно заменили на другой, более дешевый. Возможно, вещали западные станции, это отголосок минирования Москвы осенью сорок первого года. Заминировали, а разминировать забыли. То ли документы затерялись, то ли люди все погибли, или какая иная причина. Другие же утверждали, что забыть такое невозможно, и если взрывчатку оставили, значит, оставили сознательно. На всякий случай. Вдруг произойдёт переворот? В гостинице соберутся делегаты какой-нибудь «учредилки», или военная хунта, тут её и того…

В общем, изощрялись в предположениях. Но главным было то, что если да, что если «Москву» заминировали, и забыли разминировать, то ведь тогда и другие объекты могли заминировать — и забыть об этом, не так ли? Здания, вокзалы, метрополитен, даже Кремль?

Я выключил приёмник. Досадно слышать вражьи наветы, но трижды досаднее, когда эти наветы совпадают с собственными мыслями.

В самом деле: заминировать и забыть? Как такое возможно? Это же не рыбу динамитом глушить на таёжной речке, тут счёт на центнеры, на тонны. Минированием занималась команда, был приказ, были утвержденные планы, и, главное, Москва выстояла, Москву не сдали, и все документы должны быть в целости и сохранности.

Но под грифом «секретно». Вдруг секретность такая, что левое полушарие мозга не ведает того, что знает правое?

И потому Андрей Николаевич настаивает на том, чтобы мы жили на даче, а не в нашей роскошной квартире с видом на Кремль.

Я нарочно встал и подошёл к окну. Вот он, Кремль! Красиво, торжественно, чинно и благолепно. Я уже привык, и да, мне нравится. Чувствуешь гордость за страну, за державу. И за себя тоже, конечно. Начинается Земля, как известно, от Кремля, когда ещё замечено. Соответственно, чем ближе к Спасской башне, тем сильнее гордость, и ничего удивительного в том, что я горжусь особенно сильно, я, проживающий по улице Серафимовича в доме номер два, двенадцатый подъезд, восьмой этаж, квартира жилой площадью в двести четыре метра, а общей вообще в триста восемнадцать (при недавнем ремонте всё перемерили точнёхонько). А живи я в двухкомнатной «хрущёвке», где-нибудь в поселке Тёплое Тульской области, в квартирке, где на двадцать семи метрах умещаются четыре поколения? А в избушке с колодцем в ста метрах по улице, сортиром во дворе, и баней по субботам для мужчин, и по воскресеньям для женщин? Гордился бы?

Конечно. Ведь не в квадратных метрах счастье, не в раздельном санузле, даже не в Кремле, что виден из окна, а в осознании того, что мы живём в стране победившего социализма, в стране, где умер капитализм, и наступила эра равномерного распределения благ.

Но здесь, в Москве, всё-таки лучше. Хотя и может оказаться, что живёшь на бомбе. Положим, этот дом безопасен, в смысле — разминирован (что его не минировали в сорок первом, маловероятно), но — «Москва»? В тот день мы там ужинали. Задержись немного, и… или же взрыв произошёл бы немного раньше? А отчего он, собственно, произошёл? Самопроизвольно бабахнуло, или кто-то постарался? Кто? И зачем? Можно, конечно, спросить. У Стельбова, у генерала Тритьякова. Но лучше не спрашивать. Посчитают нужным сказать — сами скажут. Не посчитают — не скажут. Но то, что я молчу, вопросов не задаю, играет в мою пользу. Начнут думать, почему да отчего я такой молчаливый. Вдруг и сам до чего-то додумался? И начнут ценить.

А ответ прост: есть тайны, на которые нужно, как на столбы электропередачи, вешать табличку: череп и надпись «не влезай, убьёт». Так что без нужды — нет, не влезу. Нас уже убивали, хватит. Ничего хорошего в смерти нет. Проверено.

Я опять спустился вниз, в парикмахерскую. Постригся, а то оброс за месяц. Стрижка самая простая «офицерская», шестьдесят копеек без одеколона.

И опять к себе. Душ, смена белья, парадная форма, ордена. И пистолет в кобуре. В «Винокурню» я безоружным ходил, но то больница. А сейчас путь мой лежит в Спорткомитет, туда без пистолета ходить страшно. Шутка.

А костюм-то на