Золотоискатель. Истоки - Марфа Московская

«Прими же в дар коня, о рыцарь! Он будет твоим верным другом на протяжении долгого пути. Его зовут Оракул.»

Совершенно белый конь гордо посмотрел на меня, не двигаясь с места. Я вынужден был подойти первым и ласково заговорить. Животное внимательно слушало, не шевелясь, лишь уши его чуть дрогнули, и мотнулся хвост. Но вот Оракул переступил, фыркнул и вопросительно ткнулся в мою ладонь. Каким бы гордым не было существо, его всегда можно прикормить…

Утром я начал готовить обоз и первое в жизни путешествие, проявив себя в хозяйственной ипостаси. На сборы мне дали несколько дней.

Наконец, все нужные части были готовы. Караван на Шилку тронулся в долгий путь во время Великого Поста. Подрядчики осторожно везли будущее сердце парохода – впереди шли два воза с цилиндрами, а за ними тащилось все остальное. В самый последний момент Дейхман тоже решил идти с нами, и всю дорогу жаловался на судьбу и погоду, отчего изрядно надоел. Часы отдыха и подъема я назначал сам, введя такую схему субординации, что подрядчики поневоле стали рядовыми. Ведь я офицер, и должен учиться командовать! Надо сказать, что командовать мне понравилось… Я старался не упускать из виду ни одной мелочи, действовать разумно, и меня слушались, отчего я сразу вырос в собственных глазах.

Переход через Яблоневый Хребет дался нам нелегко, мы с трудом продирались по распадкам, густо поросшим кедром, сосной и лиственницей, и проваливались на коварных седловинах, полных снега. Сам я ехал на дрянной чалой кобыле, которая постоянно спотыкалась и оскальзывалась, и была далека от моего сказочного идеала, подаренного выдуманным Королем. «Лошадки», набранные распорядителем начальника завода, оказались безобразной дешевкой. Не уследил! Ну, ничего… В следующий раз все переходы буду готовить я сам.

Тропа тоже не радовала – кое-где тяжеленные возы приходилось даже спускать на веревках. Но, к счастью, обошлось без повреждений, а вот шедший перед нами караван с вином потерял несколько бочек… Воза опрокидывались, бочки с драгоценным грузом валились вдребезги, мужики печально смотрели на эту страшную картину, но делать нечего, двигались дальше.

Спустившись с хребта, я велел разбить лагерь, а сам тут же ускакал в Читу, к майору Корсакову, отмахав пятьдесят верст от нашего лагеря. От него я узнал, что наконец-то разрешена экспедиция на Амур, и он уже вовсю готовится к ней. Михаил Семенович был очень мил, принял меня, как родного и обрадовался, что я так быстро везу машину, отметив, что дальше будет легче, путь до Шилкинского завода пойдет по реке, закованной в лед. Затем мы поговорили немного о движителе – и я, наконец, решился выразить опасение, что пароход не сможет преодолеть речные быстрины Шилки и верхов Амура, а пойдет вспять со скоростью двух футов в секунду. И лишь в спокойном устье реки он готов идти против течения.

Михаил призадумался, однако ненадолго, будучи натурой деятельной и оптимистичной:

– Ладно уж, посмотрим, что будет. Другого движителя у нас все равно нет. Всегда стоит надеяться на лучшее.

– Но вот будет номер, если я окажусь прав! – весело сказал я.

– И что ж в этом хорошего, Громов? Не будьте ребенком! – осадил меня Корсаков. Он сильно болел за дело, в то время как для меня это была лишь занимательная игра. Я отвернулся и скорчил мину – вот уж нате, учитель нашелся. На семь лет всего старше, а меня прочит в дети! Впрочем, я не обиделся, и майор весьма мне показался: невысокий, гибкий, светловолосый, с тонкими чертами благородного лица. Очень бурный в суждениях, но при этом на редкость здравомыслящий…

– Чтобы остудить вашу радость, Андрей Николаевич, скажу вам, что пароход будет принимать сам Невельский, а Муравьев рассчитывает вернуться на нем с Амура! Так что молитесь, чтобы все прошло успешно.

Я пристыженно замолчал, но молиться не стал. Еще чего.

Через несколько дней обоз был благополучно сдан Козакевичу, ответственному за постройку и спуск парохода. Он радушно пригласил меня к себе погостить, и я легко согласился – местность вокруг Шилкинского завода оказалась очень живописна, хотя горная сила здесь заметно ослабла. Петр Васильевич все подсмеивался и повторял: эх, Андрюша, живем-то на пепелище былой мощи, какая жизнь здесь раньше цвела! Но вот приехал Муравьев и заявил, что все серебряное производство убыточно, один рубль из Нерчинского серебра обходится в два, и пошла потеха; начали серебряное дело уничтожать, да пытаться развивать золотое. Понаехали чины, офицеры, казаки, затоптали всех местных серебряных царьков – Черепановых, Кандинских, Карякиных, Зиминых, Юренских…

Муравьев мне нравился. Когда сам видишь, что сделано по одному мановению руки, и знаешь, что было раньше, поневоле преклоняешься перед такими людьми, как он. «Новая метла!» – шептались нерчинцы, а оказалась не метла, а силища, причем постоянно действующая. Это при нем забегала почта, с Запада на Восток, через всю Империю. Ключник завода Селиверстр Кирсанович, дряхлый старичок, вечно снующий по галереям и кладовкам, уважительно называл Муравьева «Двенадцатым Апостолом» – это был двенадцатый губернатор края на его памяти. А сам старик сильно смахивал на Хранителя Времени… Может, это он и был?

…В детстве довелось мне видеть в селе Бянкино высокие терема, занимаемые многочисленной купеческой семьей Кандинских. Основатель клана, Петр Алексеевич, без малого сто лет назад ограбил в Якутске две церкви и два монастыря, за что был сослан в Забайкальский округ на каторгу. И пошло от него семя… Первый сын занимался разбоем, потом, однако, притомился, и стал купцом. Кажется, на Руси только бывшие уголовники способны заниматься торговлей – многочисленная родня Кандинского цвела, давая деньги под проценты, зарабатывая на извозе, скупке и продаже пушнины, поставках леса на заводы… Семья матерела, а рабочие и туземцы все более увязали в пожизненных долгах. К середине века клан опутал долговыми сетями чуть ли не все простое население Восточного Забайкалья, доведя его до нищеты. И никто им был не указ, везде протянулись многочисленные ветви ядовитого родословного древа…

Муравьев первым понял вред такой черной монополии, взял и рассек серебряного осьминога, да пригласил массу новых подрядчиков и купцов. Проезжая нынче Бянкино, я застал семью Кандинских уже в упадке. Тут помнили моего отца и меня, а я помнил шикарную жизнь серебряного клана… Теперь же в доме было мрачно. Хозяева положили меня в большой комнате, которая сплошь оказалась увешана портретами иркутских Архиереев, и действовала угнетающе. Мне долго не удавалось заснуть – физиономии на картинах были страшные, видно, художник попался немудрый, однако сумел придать чумную выразительность глазам… Ночью мне даже приснились эти глаза, прожигающие своей ненавистью все мое существо, исполненное планов и задумок.

В селе поговаривали, что Кандинские все свои капиталы в виде золотого клада зарыли в окрестностях Нерчинска, возле Шивкинских столбов. Многие уже пытались отыскать их там, но безуспешно…

«Аргунь»

Шилка, Забайкальская красавица, одна из истоков Амура, давно уже не знала покоя. На ней при Шилкинском заводе была выстроена гавань, в которой вовсю кипела работа – здесь строились склады, баржи и снаряжалась первая Амурская экспедиция. Название реки произошло от тунгусского «Силькари», что означает примерно следующее: «широкая река в узкой речной долине». В верховьях она лысая, где неспешно протекает среди сопок и долин, но ниже Стретенска скалы сжимают русло каменными лапами, течение реки убыстряется, и Шилка бодро втекает в дремучую тайгу… Осенью ее низовья раскрашиваются во все цвета, и глаза разбегаются, но терять бдительность нельзя! Утесы и каменные зубы не прощают оплошностей, и не один зазевавшийся баркас нашел свой приют в водоворотах Силькари…

Техникой построек в гавани занимался когда-то знаменитый корабельный инженер Михаил Шарубин, которого посылали аж в Америку для повышения образования. Вернувшись, он не раз поражал Кронштадт новыми хитрыми приемами в кораблестроении. Один раз даже переделал фрегат в пароход… К сожалению, как водится, эта способная и чистая русская душа не выдержала борьбы с рутиной и спилась. Я увидел инженера уже совершенно больного, с ртутными глазами. Его постоянно сопровождал ординарец, в обязанности которого входило не давать Шарубину пить. Однако ни соглядатай, ни обещания, ни клятвы, даваемые Козакевичу – ничто не помогало. К каждому вечеру он умудрялся набираться до того, что язык его еле ворочался, хотя ноги еще держали.

Как-то мы с Козакевичем завели печальный разговор о погибающем корабеле:

– Знаете, я много думал – отчего так происходит? Я всегда считал, что люди пьют от безделья.