Генрих Гейне. Его жизнь и литературная деятельность - Петр Вейнберг

В такой политической атмосфере рос маленький Гейне, не видя при этом, с другой стороны, как противовес французскому влиянию, ничего похожего на истинный патриотизм. Да этому чувству и не могло быть места в немецком населении, как и повсюду в Германии, при воспоминании о том, чем была в последнее время «священная римская империя», этот политический труп с чисто формальным, мишурным значением.

Еще меньше смысла мог иметь немецкий патриотизм в населении еврейском, испытывавшем на себе страшный гнет со стороны Германии…

Французское влияние, по справедливому замечанию лучшего биографа Гейне, Штродтмана, необходимо принимать во внимание для справедливой оценки развития нашего поэта и позднейшей писательской деятельности его; несомненно, что раннее и тесное общение с подвижными и смелыми элементами французской национальности сообщили ему ту подвижную смелость и уверенность, которою запечатлена большая часть произведений нашего поэта; как несомненно, с другой стороны, что эти же влияния поселили в душе ребенка первые семена той изменчивости характера, которая впоследствии часто выставляла в двусмысленном свете серьезность его убеждений.

Мы отметили все положительные и отрицательные влияния, действовавшие на Гейне в его детстве. К отрицательным надо отнести и то, что дала ему школа, то есть Дюссельдорфский лицей. Дала она ему очень немного, если не считать вышеупомянутых лекций Шалмейера по истории философии, – хотя им, принимая в соображение крайне молодой возраст ученика, мы не можем придавать положительного значения. С необыкновенно метким, чисто гейневским остроумием изобразил нам сам поэт свое первоначальное обучение; в брызжущей поразительным юмором панораме проходят здесь перед нами эти римские короли, хронология, имена существительные на im, неправильные глаголы, «отличающиеся от правильных тем, что за них больше секут», греческий язык, это «изобретение дьявола», доставлявшее поэту такие муки, «которые известны только Богу», еврейский язык, немецкая грамматика – «тоже не детская игрушка, потому что бедным немцам, достаточно уже мучимым разными военными постоями, повинностями, личными налогами и всевозможными податями, приходится еще возиться с учебником Аделунга и хлопотать о винительном и дательном падежах», география, которой очень трудно было учиться, потому что «в то время французы перекраивали все границы», мифология, не стоившая юному Гарри большого труда, ибо он «ужасно любил этих голых богов, которые так весело управляли вселенною», – все то, одним словом, чем набивали голову этого необычайно развитого и необычайно впечатлительного мальчика, наряду с сотнями других детских голов. Но между тем как большая часть последних покорно усвоила всю эту премудрость, с маленьким Гарри нелегко было справиться; слова его: «Если я сделался знаменитым писателем, так это стоило порядочного труда моей бедной матери!» – относятся одинаково и к ней, и к остальным руководителям будущего поэта, и намекают на чувство независимости, доходившее до строптивости, гордое сознание собственного достоинства, насмешливое отношение к окружающей посредственности, уже в ту раннюю пору бывшие в числе отличительных свойств его натуры. Проявлялись в нем в эти годы и многие другие врожденные особенности его, из которых иные впоследствии получили большое развитие и которыми он роднится в очень значительной степени с двумя другими великими поэтами равного с ним полета: Байроном и нашим Лермонтовым. Это – отсутствие общительности и уход в себя даже от ближайших друзей, скрывание истинных чувств своего сердца, при гуманном добродушии и чрезвычайной мягкости нечто, заставляющее его почти стыдиться врожденной чувствительности, старание с упрямою гордостью скрывать эту чувствительность под резкими, часто даже отталкивающими формами, молчаливость и так далее.

Очень естественно, что в душе с такими задатками – и притом душе истинного, великого поэта – очень рано должно было развиться и чувство любви, вернее влюбчивости, как это бывало тоже со многими выдающимися поэтами. И здесь мы коснулись того чувства, которое, по количественности своих проявлений (говорю «количественности», потому что по качеству своему эти проявления никогда не были особенно глубоки и долговременны) играло в жизни Гейне весьма видную роль и нашло себе в нем величайшего и разностороннейшего истолкователя, какого только можно найти в истории эротической поэзии. Началось это, как только что сказано, очень рано. В «Путевых картинах» поэт упоминает о какой-то маленькой девочке Веронике, которую он любил, как видно, еще в совсем детские годы, и этой маленькой, полуреальной и полуфантастической Веронике мы обязаны несколькими удивительно поэтическими строками, которые имеют притом и историко-литературное значение, свидетельствуя о явном присутствии романтического элемента в поэзии Гейне в ту пору.

Факсимиле отроческого стихотворения 1813 года.

Еще сильнее веет «романтизмом» вторая любовь поэта, уже пятнадцатилетнего – по крайней мере в том виде, в каком он изобразил ее впоследствии в своих «Мемуарах». Предмет этой любви – дочь палача Йозефа, «Красная Зефхен», как звали ее, потому что волосы ее были «красные, как кровь, красные», удивительная, судя по описанию Гейне, красавица, у которой «каждое движение обнаруживало ритмы ее тела, даже музыку души». Зефхен знала много народных песен и, по заявлению Гейне, поселила в нем, может быть, склонность к этому роду поэзии, – то есть к тому роду, в котором он с первых же шагов своих на литературном поприще заявил себя таким великим мастером. Да и вообще эта девушка, как свидетельствует он же, имела «величайшее влияние» на пробуждение его поэтического дарования, «вследствие чего, – говорит Гейне, – мои первые стихотворения, „Traumbilder“, написанные вскоре после того, отличаются мрачным и жестоким колоритом, подобно обстоятельствам, накидывавшим в ту пору свои багровые тени на мою молодую жизнь и мыслительную деятельность». Мы охотно верим этому, хотя, конечно, далеко не одна Зефхен обусловила мрачно-романтический характер первых стихотворений Гейне, о чем, впрочем, будет еще у нас речь ниже, – точно так же, как, с другой стороны, признаем сделанным только для красного словца заявление, что наш поэт целовал эту девушку «не только по нежной склонности, но также вследствие насмешливого отношения к старому обществу и всем его темным предрассудкам»; достаточною натяжкою и искусственностью звучат слова его о том, что эти поцелуи впервые зажгли в нем «пламя тех двух страстей, которым осталась посвященною вся последующая жизнь его: любовь к красивым женщинам и любовь к французской революции». Насчет красивых женщин нисколько не спорим; относительно второго – сомневаемся, ибо, когда речь идет о презрении, с которым относятся к гнусному ремеслу палача и, невольно, всему, пусть и невинному (как Зефхен), что находится с ним в соприкосновении, то при чем тут «старое общество и все его темные предрассудки»?