Мёртвые люди - Дмитрий Москвичёв

Слухи о том, что она ВИЧ-инфицирована расползлись по маленькому району мгновенно. Впрочем, она и сама не скрывала. Ей, озлобившейся и возненавидевшей все вокруг, стало даже интересно: сколько же в действительности у нее настоящих друзей? Оказалось — ни одного. Кто-то по-началу еще заходил, вымученно улыбался, интересовался все ли в порядке и как здоровье, боясь притронуться к чашке чая перед собой, но и последние очень скоро исчезли совсем. Старушки у подъезда тотчас умолкали, когда она выходила, на улице ее начали обходить стороной как прокаженную, а если случайно сталкивались — смотрели с нескрываемой злобой. 

Следователь не соврал: все на самом деле можно исправить, если решить по-свойски. Мать — единственная, кто не отвернулся о нее, - пытавшаяся хоть как-то помочь, разменяла трехкомнатную квартиру на однокомнатную в самом отдаленном районе. Из-за спешки размен выглядел больше как воровство, но мать была согласна на любые условия, лишь бы выручить нужную сумму в срок. Следователь остался доволен, как и судья, также не оставшийся в накладе. 

Учитывая возникшие «смягчающие вину подсудимой обстоятельства» суд, именем Российской Федерации, приговорил ее к трем годам лишения свободы условно, с правом обжаловать приговор в вышестоящих инстанциях. С показным безразличием выслушав доводы судьи (ведь решение было заранее известно), она, со стуком судейского молотка, отягощенная уже заметно выросшим животом, грузно встала и вышла. Именно тогда, никому не сказав ни слова, она твердо решила добиться справедливости любой ценой. Она тогда ошиблась и, попросив мать оставить ее одну, в задумчивости направилась по старому адресу. И сильно удивилась, когда дверь ей открыл совершенно незнакомый человек. Она попросила прощенья и ушла. Спустилась по лестнице и, сев на скамейку, снова задумалась. На улице было пустынно и ветрено. Ребенок внутри нее зашевелился и она улыбнулась: «Хулиганка, не пинай меня. - она положила руки на живот и зашептала — Ты будешь счастливой. Будешь...» 

Через три месяца она родила. Без каких-либо осложнений и эксцессов. Врач-гинеколог принимал роды с нескрываемым отвращением, но суетливые акушерки подбадривали роженицу как могли. И, слава Богу, ребенок родился абсолютно здоровым. Дочку она нарекла Яной. 

Мать настояла на том, чтобы увезти новорожденную с собой в деревню, к родственникам — и доводы ее были слишком убедительны, чтобы не согласиться с ними, как это ни тяжело было сделать. И вскоре мать увезла Яну, а она осталась — необходимые для нее лекарства в деревне не достать, да и не нужно это — появляться там, где от тебя непременно начнут шарахаться как от чумной даже родственники. 

Время от времени она приезжала. Брала на руки совсем крохотную Яну и уходила в дальнюю комнату. Родственники не мешали — шушукались по углам, а при виде ее сразу же бросались за какое-нибудь неотложное дело, впрочем — это было для нее уже настолько привычно, что она не обращала никакого внимания. Странное дело, но то, что было для нее важно прежде, теперь стало совершенно безразличным. Люди, мнение которых казалось ей значимым, теперь не представляли для нее никакого интереса. Ее даже забавляла вся эта возня — они бубнят что-то себе под нос, рассуждают о каких-то смыслах жизни, пристают друг к другу со смешными советами, то жалуются, то мирятся, то проклинают всех на свете — бестолковое тараканье копошение, заканчивающееся всегда и для всех одинаково бестолково. Но только не для нее. Месть дает жить полной жизнью, отбирая жизнь у других. 

Несущийся на полной скорости мерседес уже въехал в черту небольшого уральского городка. Созданный несколько столетий назад как крепость для усмирения «смутных башкир», он и сейчас выглядел ощетившимся. Недружелюбный, пустынный ночной город. Проехав мимо краснокаменного православного собора, машина нырнула в небольшой переулок и остановилась возле небольшого, одноэтажного деревянного дома. 

- Ключи над козырьком. - произнес водитель. 

Она не стала его расспрашивать. Ни к чему. Взяла конверт и, прихватив початую бутылку коньяка, вышла. На улице стало еще холодней, чем прежде. Но дождь уже кончился. Съежившись, она проводила взглядом быстро удаляющуюся машину и поднялась на крыльцо. Возле массивной входной двери была табличка: «Музей истории г. Красноуфимск» и ниже объявление: «Временно не работает. Ремонт». Пошарив сверху свободной рукой, она нашла ключ, вставила в замочную скважину и открыла. 

В нос ударил запах старой изъеденной древесины. Справа на стене она нащупала выключатель и зажгла стилизованные под керосиновые лампы бра — дом изнутри показался ей куда больше, чем снаружи. Бревенчатые стены сплошь были завешаны пленкой, под которой были самые разнообразные вещи, в прошлом, наверное, имевшие для хозяев огромную ценность, но теперь — представлявшиеся не более, чем странными по своему устройству экспонатами. Доски под ее ногами скрипели, приподымаемый ее руками целлофан шуршал и пыль тотчас начинала кружиться в воздухе и щекотать ноздри. 

В одной единственной, но огромных размеров комнате находилась хозяйская утварь тех, кто жил в этих краях, начиная с эпохи неолита и до настоящих времен: глиняные черепки, горшки и кубышки, корчаги и скребки для лошадей, черпаки и ложки с замысловатым плетеным орнаментом, детские игрушки и лапти, висящие на гвоздях, но больше всего ее заинтересовала, стоящая прямо в центре помещения, так же, как и все — скрытая запыленной пленкой, - стеклянная витрина с человеческой фигурой в полный рост внутри. Она отдернула пожелтевший, грязный целлофан и перед ней оказался солдат в мундире времен наполеоновских войн, вставший во фрунт и смотрящий пластмассовыми глазами прямо на нее. Судя по табличке, это был канонир — артиллерист, обслуживающий пушки. Одетый в темно-зеленый мундир с черными обшлагами и красной выпушкой, что, следовало из текста, символизировало дым и огонь, усатый манекен держался одной рукой за шпагу, висящую на перевязи с левой стороны. 

Не сильно увлекшись историей города, она отхлебнула из бутылки и, глядя на канонира, усмехнулась: «Будешь? Или ты свое уже отпил?» Канонир молчал. Она прошла по скрипящим половицам вглубь комнаты, где стояла огромная кровать, огороженная столбиками с канатами. «Девятнадцатый век» - прочитала она, перешагнула канат, сдернула пленку и упала, раскинув руки, на старомодную пуховую перину. Ей показалось, что пахнет как-то... по-деревенски... так, как не может пахнуть в бетонных городских коробках квартир. 

Она раскидала по всей постели многочисленные подушки, которые были сложены горкой, так некоторые в сельской местности складывают их до сих пор, но ей это представилось совсем как в барском доме пару столетий назад, хотя она ровным счетом ничего не знала об убранстве барских покоев. «Из грязи в князи» - почему-то взбрело ей в голову и, почувствовав невероятную усталость и слабость во всем теле, завернулась в белоснежное покрывало и тотчас уснула. 

В ста метрах от дома молодой, короткостриженный парень, уставший и промокший насквозь от целого дня, проведенного под дождем, сидел в машине, одиноко стоящей на обочине, грелся от включенной печки, пил горячий кофе из термоса и смотрел на экран нетбука, наблюдая за тем, как, укутавшись и поджав к груди ноги, она мирно спит. 

Это все — не более чем плывущие рекой воспоминания. Картинки из прошлого, чередующиеся, толпящиеся, рвущиеся без очереди обрывки уносящейся в никуда жизни — то единственное, что заставляет ворочаться в постели, учащает сердцебиение; разбитая на осколки жизнь, принимающая утром форму скомканного одеяла. Там, где нет никакой границы между реальностью и вымыслом, возможным и невозможным, где нет даже самих этих понятий, она иногда бывает именно такой, какой должна была быть — счастливой до беспамятства, наслаждающейся бесконечной красотой окружающих ее людей, хлопающей со смехом в ладони, ловящей крупные, пушистые снежинки ртом - самой настоящей, самой живой из всех живых. 

Ее сон всегда начинается с одного и того же: она — счастливая от чего-то еще не случившегося - с ребячьей прыткостью взбегает по лестнице, открывает знакомую дверь и оказывается в старой своей квартире. Мама, наверное, как всегда на кухне, что-то спрашивает, но она не слышит — забегает в комнату и прыгает на кровать — такую удобную — ее, пожалуй, специально сделали такой, чтобы в нее можно было прыгать. Она закрывает глаза и чувствует, что в комнате есть еще кто-то, кроме нее, но совсем не чужой. Он всегда молчит, всегда. Или, может быть, он все-таки что-то говорит? Не слышно. Но он привычный, самый-самый - с ним легко. Они и не разговаривают даже... так... молчат... и все понимают, все-все. И разве может быть иначе? 

Иногда они оказываются в самых несуразных местах: ну, например, в поезде или в зоопарке, или еще где-нибудь. Иногда просто валяются в постели, в шутку водят друг друга за нос и сочиняют небылицы - конечно же, самые настоящие, произошедшие в самой что ни на есть действительности. Она — совсем не плохой рассказчик, он — очень хороший слушатель. И всегда солнечно: так, словно льется свет апельсиновым соком — он сладок и приятен, он — любим. Но даже тогда, когда в ее комнате вечереет, откуда-то изнутри, откуда и вовсе ничего быть не может — свет будто каплет с ночника и выхватывает из темноты их двоих — смешных, красивых и вечных.