Критская Телица - Эрик Хелм

Удостоверившись в целости киля и корпуса, Талфибий опрокинулся на бок и откатился подальше, благо постель была широченной.

— Почему? — повторил он со злобой.

— Потому, что люблю Арсиною, — сказала Сильвия. — Она меня тоже. И берет во дворец. Не сердись, бычок, получишь развод и пятьсот талантов золота. Целый флот можно снарядить!

* * *

Сколь ни был уязвлен и разъярен Талфибий, а предпочел согласиться, принять баснословного отступного и взять язык на крепчайшую привязь.

Ни в кругу изумленных домочадцев, ни на хмельной дружеской пирушке, ни громко, ни шепотом, ни сразу, ни впоследствии не упомянул он об истинной причине, сделавшей Сильвию придворной дамой.

Во-первых, не следовало становиться всеобщим посмешищем.

Во-вторых, ославить царицу трибадой на Крите, где однополой любви, говоря мягко, отнюдь не одобряли, значило иметь дело с Идоменеем и Великим Советом, доказывать правоту обвинения.

В-третьих, венценосной сопернице стоило обронить словечко боготворившему ее человеку, чтобы несносный болтун ушел в загробный мир, даже не успев толком пожалеть о своей нескромности.

Человеком этим был начальник дворцовой стражи Рефий.

* * *

Мраморный пол, прогреваемый снизу гипокаустами[3], казался жарким, словно прибрежные пески в солнечный полдень.

В квадратном проеме потолка, за частым бронзовым переплетом, уже мерцали звезды, но большие лампы, зажженные по всему периметру купальни, давали яркий, чистый свет, мало уступавший силой дневному.

Имевшая в длину и ширину тридцать ступней[4], купальня служила царице четырежды на дню, а посему отапливалась непрерывно и расписали ее те же художники, что потрудились над малым тронным залом. Изображения морской охоты соседствовали со сценами тавромахии. Из красок преобладали белила, охра, лазурь. У дальней стены стояла огромная круглая ваза, чью блестящую поверхность оплетал щупальцами великолепно выписанный спрут. У ближней — там, где Сильвия ласково и сноровисто растирала выпрыгнувшую из бассейна царицу льняной простыней, тянулось просторное ложе, назначенное как для отдыха, так и для вещей, с отдыхом несовместных.

Завершив труды, Сильвия отступила, быстро осушила капельки влаги на собственном теле и небрежно метнула отяжелевшую ткань прямо в благовонную воду.

Владычица Крита задорно смотрела на подругу блистающими синими глазами.

Красоту человеческого тела резец и кисть передают несравненно лучше, нежели слово. Стройная, высокая, прекрасно сложенная, Арсиноя обладала необычными для критянки мелкими чертами лица и совершенно прямым, без малейшего намека на характерную легкую горбинку, носом. Темно-каштановые волосы, уложенные перед омовением в пышную, тугую корону, перевивала жемчужная нить. Белизна кожи была столь ослепительна, что розовые губы и соски выглядели пунцовыми.

Чуть более пышная и смуглая, Сильвия не уступала царице чувственной прелестью, только глаза аристократки, большие и карие, были расставлены заметно шире, а волосы — черны, словно смоль.

Клепсидра[5] в юго-западном углу купальни успела звякнуть каплями трижды или четырежды, прежде чем Арсиноя засмеялась, повалилась на ложе и разметалась, дабы немного остыть после омовения. Правая нога медленно согнулась, левая скользнула в сторону и вниз и тронула пальцами теплую мраморную плиту.

Сильвия глубоко и грустно вздохнула, погладила свои поднявшиеся, набухшие истомой груди, молча двинулась к поставу, где обеих женщин ожидали свежие одежды, сотканные из прозрачного виссона.

Мерно позванивала вода горного родника, замкнутая в стеклянных сосудах и обреченная исчислять время.

— Телочка! — позвала Арсиноя.

* * *

Кажется, страницей или двумя ранее покорный слуга уже позабыл известить читателя о довольно важной мелочи. Каюсь и спешу исправить упущение.

Бык на минойском Крите был не только священным животным, подобно индийской корове либо древнеегипетскому Апису. Он воплощал собою не только стихийную силу, плодоносное начало, жизнедатную мощь. Могучий длиннорогий великан — белый, черный, пятнистый — олицетворял красоту мироздания: соразмерную до самых крохотных черт, всепокоряющую, победоносную. Перед быком не просто преклонялись: им восторгались, восхищались, им любовались, как любуются драгоценным камнем или дивным цветком. Женщины, умело подготовленные к обряду многоопытными жрицами, отдавались ему средь заповедной рощи в предгорьях Левки. А их соплеменницы, вздрагивая при мысли о грозном и незабываемом совокуплении, втайне завидовали этим избранным.

Вот почему в языке островитян слова «бычок» и «телочка», для нашего слуха звучащие оскорбительно, значили примерно то же, что «дружок» или «милочка».

Сильвия обернулась через правое плечо, разомкнула губы, но осеклась и выжидающе замерла.

— Ты ревнуешь? — с улыбкой спросила Арсиноя.

— Да... Немного...

— Во ведь ревновать воспрещается, — напомнила повелительница.

— То есть, нет-.. Не ревную — сказала Сильвия. — Истосковалось по тебе невообразимо, вот и все.

— Иди на ложе, глупышка.

Клепсидра и звякнуть не успела, а Сильвия уже стояла на коленях меж раскрытых ног Арсинои, прижимаясь щекой к упругому животу подруги, нежно стискивая ладонями ее бока.

— Нет, — послышался тихий, властный голос, — нынче мой черед.

Легонько толкнув темноволосую голову, царица высвободилась, приподнялась и опрокинула Сильвию на багряное, расшитое тончайшей золотой нитью покрывало.

— Скорее! — застонала молодая аристократка, смыкая веки, распахивая ноги, тиская и вытягивая собственные, давно поднявшиеся чувственным торчком соски: — Скорее! Пожалуйста! Я совсем-совсем...

Окончание любовной мольбы утонуло в рыдающем вздохе, ибо Арсиноя уже зарывалась устами и кончиком носа в жаркое, полу отверстое лоно Сильвии.

* * *

В Та-Кемете, единственной стране, с которой Крит по-настоящему торговал и обменивался послами, — а заодно и гостями, — северян искренне считали полусумасшедшими. И не оттого, что островом, по сути, правила царица, а супругу ее отводилась простая роль флотоводца и, следовательно, военачальника. И не потому, что на земле Кефтиу не было ни одного настоящего храма: хотят служить Апису в священных рощах — пускай служат себе на здоровье. И не благодаря варварскому обычаю сжигать мертвецов, точно собак, отвергая неотъемлемо необходимый для потусторонних странствий обряд бальзамирования — всяк печется о душе на собственный лад, и неразумного можно лишь пожалеть...