Полковник Горин - Николай Наумов

— У меня ноги гандболиста — два часа могу бегать за мячом. Беседа наша, надеюсь, не затянется на более длительный срок?

— Это будет зависеть скорее от вас, чем от меня. С неумными людьми обычно приходится говорить дольше… В каком часу легли спать?

— Как следует понимать вопрос: как проявление заботы о моем здоровье или просто как подход к существу дела?

— Ни то, ни другое. Предпочел, чтобы вы всю ночь ходили по камере и думали… — И не дав офицеру что-либо возразить, продолжил: — О вашем проступке мне известно от человека, который не хочет вам худа, даже наоборот, очень желает добра… Скажите, как вы оценили ваш вчерашний проступок?

— Вы хотите, чтобы я его осудил?

— Прежде всего, чтобы хорошенько в нем разобрались. — Знобин посмотрел, как отнесется к его замечанию Светланов, и добавил: — Тогда и судить и рядить легче…

— Я пока не стал бюрократом, чтобы разбираться в том, что совершенно очевидно.

— И все же…

— У Пушкина есть изречение: если на улице шалун швырнул в тебя грязью, смешно вызывать его биться на шпагах, — его надо просто поколотить.

Знобин не помнил, есть ли у Пушкина такое изречение, но, судя по старомодному чередованию слов и той уверенности, с которой их произнес Светланов, есть. От неловкости, в которую его поставил подчиненный, умные внимательные глаза Знобина озадаченно остановились на лице собеседника. Не отрывая любопытного взгляда от молодого офицера, замполит постукал кончиками пальцев о пальцы, стараясь определить, почему так вызывающе ведет себя старший лейтенант. Не понимает разницы в их положении, забыл о дисциплине? Не похоже. И смышлен. Говорит остро, классиков знает не по школьной программе, читает и перечитывает. Выходит, пришел к какому-то решению и намерен упрямо держаться его. К какому же? Ответ не находился, и Знобин склонился к тому, что надо изменить тон беседы, чтобы, если не сбить со Светланова его браваду, то хотя бы помочь ему понять, где его благородство обернулось хулиганством. Только как это сделать, если он, оказывается, умеет давать такие зуботычины, от которых не сразу соберешься с мыслями. Вот ведь надо, обязательно надо, и как можно быстрее, опровергнуть кажущуюся убедительность его ссылки на Пушкина, а в голову ничего не приходит.

Знобин достал папиросы, предложил Светланову, Тот отказался, найдя этот прием расположить к себе собеседника слишком уж изношенным. Тогда полковник выбил из пачки папиросу, ловко схватил ее на лету узловатыми пальцами с большими круглыми ногтями и, закурив, добродушно сознался:

— Да… цитатой из Пушкина вы такой ров вымахнули, что теперь и не знаю, перенесут ли меня к вам мои старые ноги. Но попробую. Скажите, о чем вы подумали перед тем, как пустить в ход кулаки? Или вспомнили Пушкина и — парню в зубы?

— Какое это имеет значение?

— О-громное!

— Не понимаю. Я обязан был защитить девушку от сквернословия и сделал это.

Знобин добродушно усмехнулся:

— Ну, а реально оценивая, до или в ходе потасовки она больше услышала матюгов?

— Я не понимаю цели вашего визита. Если вы намерены преподать мне урок хорошего тона и сделать из меня человека, который ради того, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не положил на его офицерский мундир пятнышко, будет обходить все опасности, — бесполезно. И еще хуже, если вы ждете от меня раскаяния, чтобы можно было отрапортовать: воспитательная работа проведена — личная беседа по душам, — допустивший ЧП на пути к исправлению.

— Без шуток скажу, — намеренно не обращая внимания на дерзость, ответил Знобин, — мне не безразлично, что вы будете думать обо мне, когда я уйду отсюда. Цель же моя — сделать вас бойцом, а не драчуном. Улавливаете разницу между тем и другим?

— Как же все-таки я должен был ответить на поступок хулигана? — не отвечая на вопрос, упрямо спросил Светланов.

— Девушку нужно было защитить! — Знобин повысил голос, чтобы Светланов не решил, что уже выиграл бой. — Но так, чтобы о нас с вами по городу пошла не дурная, а хорошая молва.

— Не вижу, как это можно было сделать в той ситуации…

— Перед дракой хотя бы попытались, черт возьми, предупредить хулигана, взглянули б на него построже, нахмурили брови. Иначе — надо было сначала подумать, поискать лучший выход из положения… Не научили себя думать всегда и везде, вот и заработали ваши кулаки прежде головы. А вы командир, как же вы будете управлять людьми в бою без выдержки и терпения?

Светланов оттолкнулся плечом от стены, нервно выпрямился:

— После боя, сказал один мудрец, всегда виднее, какое решение было бы наилучшим. А другой мудрец изрек: «В бою смелость может превратиться в высшую мудрость».

— Но арабская пословица об этом же говорит лучше. «Смелость, не оберегаемая благоразумием, есть бешенство»! — с колючей усмешкой отпарировал Знобин и, чтобы окончательно поставить офицера на место, добавил: — А еще один мудрец сказал, что немного ума в том, кто изрекает только чужие мудрости.

От того, что Знобин, как ребенку, еще раз прощал ему дерзость, но тут же с мягкой точностью определял только кажущуюся глубину его мыслей и чувств, у Светланова перехватило дыхание. «А еще ночью ты скрежетал зубами от гнева на людей, которые из-за своей ограниченности не могут понять тебя. Поняли, и как! — взбесившийся болтун!» И хотя он не хотел и не мог с этим согласиться, Светланов не нашелся, как ответить на беспощадные слова полковника. Обещаниям он не поверит, а если и поверит, то не настолько, чтобы после скандальной истории помочь поступить в академию в этом году, без окончания которой служба в армии, дружба с Галей казались старшему лейтенанту невозможными. Нужны дела. Но что можно сделать за неделю или даже месяц? Значит, придется расстаться с мечтой учиться в Москве, ходить с Галей в театры, видеться с ней каждый день.

Прямые плечи Светланова опустились, руки повисли. Подавленный, он попросил разрешения сесть. Знобин подал ему папиросу. Тот не взял, а схватил ее и не отнимал пламени от папиросы до тех пор, пока не удалось набрать полную грудь горячего дыма. Вытолкнув его через рот и нос, он тут же глубоко затянулся вторично.

— Так что же будем делать, старший лейтенант? — спросил Знобин, пытаясь отвлечь офицера от опрометчивого решения, к которому, судя по глазам, словно подавшимся из орбит, приходил тот. Но было уже поздно.

— Все… уже… сделано! — с трудом, будто ему приходилось с болью вырывать из себя каждое слово, проговорил Светланов.

— Именно?

— Место бешеных — лечебница для душевнобольных, а не академическая аудитория.

— Вы намеревались поступить в академию?

— И не раз.

— Что же мешало?

— Пустяк: в академию Фрунзе взводных принимают в порядке исключения. Таким исключением я не могу быть, потому что доставляю начальству одни беспокойства…

— Дальше?

— Дальше?.. — вскочил Светланов. — Дальше — рапорт об увольнении в запас! Служить в батальоне до седин не хочу!

Теперь уже вскочил Знобин. Не в силах сдержать себя, закричал:

— В запас?! Наступили ему на сухую мозоль, и он в кусты… А как бы ты поступил на фронте? На ту сторону, к противнику переметнулся?!

— Что вы?.. — побледнел Светланов.

— А оставить армию, когда Америка зажигает один запал войны за другим, это что, по-твоему?! Грудью на амбразуру или воюйте, а я посмотрю? Цена дезертирству одна — пуля!

Ошеломленный Светланов забормотал:

— А как бы вы на моем месте…

— Бывало и похуже! Показать?

Раздраженный и злой, Знобин сбросил с себя китель, рубашку, и Светланов увидел его искромсанное шрамами тело.

— Убедительно? Или вам и этого мало? — И хотя видел, что молодой офицер повержен и раздавлен, уже не мог остановиться: — Не подумайте, будто хвалюсь тем, что перенес. Хочу только сказать: фронтовых ран вполне достаточно, чтобы не обращать внимания на колкости хлюпиков. И показал я их вам лишь для того, чтобы вы поняли, насколько мелки ваши терзания.

И тотчас Знобин как-то вдруг обессилел, вяло опустился на табурет и неловко стал одеваться, изредка поглядывая на Светланова. Когда была застегнута последняя пуговица, заговорил тихо, даже как будто виновато:

— Ну, пошумели и хватит. Теперь давайте поразмыслим, как служить дальше. Или стоите на своем — в запас?

— Не знаю… Но вы убедили меня в том, что я обыкновенная посредственность.

— Значит, переборщил. Вы не серость. Думаю, не ошибусь, если скажу, что на военную службу пошли по призванию — кто идет «по обстоятельствам», тот не читает специальную военную литературу. А вы и в Клаузевица заглянули… Или только цитатку выхватили?

— Нет, читал, хотя многого и не понял.

— Старик, насколько умен, настолько и сложен. Со страстью любил военное дело, потому и написал хороший труд. Вы-то любите службу или подались на нее по воле случая?