Аполлон и Дионис (О Ницше) - В Вересаев

и смутились

Души в их персях, забыли Аргивцы кипящую храбрость...

Что-то случилось неведомое и таинственное, вырывающее из человека его волю, - мы это называем паникой, - и храбрый вдруг стал трусом.

И Пенелопа говорит об Елене, виновнице Троянской войны:

Демон враждебный Елену вовлек в непристойный поступок:

Собственным сердцем она не замыслила б гнусного дела.

С поразительною для того времени определенностью подчеркивает эту несвободу человека Архилох:

Настроенья у людей

Таковы, какие в душу в этот день вселит им Зевс;

И, как сложатся условья, таковы и мысли их.

Не то же ли это самое "чувство зависимости", к которому, через века самообольщения насчет своей свободы, снова пришло теперь человечество?

Мы всесторонне зависим от выше нас стоящих сил. Это ощущение крепко сидит в гомеровском эллине. Каждый из героев знает: что бы он ни делал, как бы ни старался - случится то, что заранее определено судьбою:

претерпит он все, что ему непреклонная Участь

С первого дня, как рождался от матери, выпряла с нитью.

И не только каждый знает, что участи своей ему не изменить. Что еще ужаснее - ему известна ожидающая его участь. Гектор знает, что Троя будет взята; Ахиллес знает, что не воротится из-под стен Трои.

Да, безрадостное понимание жизни! Безрадостное и безутешное. "Жизнь человеческая, - говорит Нэгельсбах в своей "Гомеровой теологии", оказывается у Гомера глубоко несчастной в своей ограниченности и связанности. Напрасно спрашиваем мы при таких взглядах на жизнь о действительном и существенном утешении. Главное утешение, которое должно бы покоиться на предании себя воле милосердного и мудрого бога, отрезано с самого начала. Таким образом, остается только покорность, резиньяция, которая покоится на вере в судьбу".

Посмотрим же, так ли это, - резиньяцию ли вызывало в гомеровском эллине его понимание жизни.

Одиссей узнает от Кирки (Цирцеи), что ему предстоит встреча с чудовищем Скиллой. Он высказывает намерение сразиться с нею. Кирка возражает:

О, необузданный! Снова о подвигах бранных замыслил,

Снова о бое мечтаешь, ты рад и с богами сразиться!

Знай же: не смертное зло, а бессмертное Скилла...

Мужество здесь не поможет, одно здесь спасенье - бегство.

Одиссей принимает ее слова к сведению. Но встречается со Скиллой - и, "вовсе забыв повеление строгой Цирцеи", вооружается для боя с бессмертным чудищем.

Гектор гонит греков к кораблям. Для всех одинаково очевидно, что сам Зевс дает победу троянцам. Нестор убеждает Диомеда бежать.

Или не чувствуешь ты, - не тебе от Кронида победа?

С Иды трижды грозно гремит на Диомеда молневержец, - и тем не менее трижды поворачивает Диомед своих коней против Гектора.

Колеблется и Менелай:

Кто, вопреки божеству, осмелится с мужем сражаться,

Богом хранимым, беда над главой того быстрая грянет.

Нет, аргивяне меня не осудят, когда уступлю я

Гектору сильному в брани: от бога воинствует Гектор.

Но послушаем дальше. Как противоречиво, как наивно - и как трогательно-прекрасно!

Если ж Аякса я где-либо, духом бесстрашного, встречу,

С ним устремимся мы вновь, и помыслим о пламенной битве

Даже и противу бога...

Сломить и укротить дух таких людей было нелегко. Встретясь в схватке и с богом, они не бледнели и не отступали:

Ныне уже не троян и ахеян свирепствует битва,

Ныне с богами сражаются гордые мужи Данаи!

Подобным людям мало свойственно благоразумно считаться с роком, спрашивать себя, не противоречат ли их действия велениям судьбы. Сила и мужество их то и дело грозят опрокинуть предварительные решения рока, и богам все время приходится внимательно следить, чтобы люди не преступили этих решений, чтоб чего не случилось "вопреки судьбе" (hyper moron, hyper aisan). Боги находятся в положении возниц, держащих горячих коней на туго натянутых возжах: всю силу, все свое внимание нужно сосредоточить на этих непокорных конях; только не догляди, - и они понесут так, что и не сдержишь.

Тою порой Аполлон вступил в священную Трою:

Сердцем заботился он, да твердынь благозданного града

Сила Данаев, судьбе вопреки, не разрушит в день оный.

И Зевс говорит про Ахиллеса:

Сам я страшусь, да, судьбе вопреки, не разрушит он Трои!

И опасения богов не напрасны. Предоставленные самим себе, сила и мужество человеческие, действительно, способны опрокинуть рок; дерзая на невозможное, они невозможное делают возможным.

Только лишь солнце склонилось к поре, как волов распрягают,

Храбрость Ахеян, судьбе вопреки, одолела противных.

Однако, понятно само собою, немногого может достигнуть человек "судьбе вопреки". Рок не одолеть, и непрерывно сыплет он на человека свои тяжкие удары. Как же относится к ним гомеровский эллин? Так, как относится всякий, в ком жива и крепка сила жизни:

Если беду на него посылают блаженные боги,

Волей-неволей беду переносит он твердой душою.

Часто и любовно употребляет Гомер выражения: tlemosyne, talapenthes thymos, talasifron, polytlas. У нас их упорно переводят "христианскими" словами: долготерпение, многотерпеливый дух, многострадальный, страдалец. Но совсем другое обозначают эти слова у Гомера - не смиренное долготерпение, а стойкость, закаленность души, ее здоровую способность обмозоливаться против страданий. Одиссей говорит:

Если же кто из богов мне пошлет потопление в темной

Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью:

Много встречал я напастей, немало трудов перенес я

В море и битвах; пускай же случится со мною и это.

Великую защиту от бедствий дали боги человеку, одарив его "могучею стойкостью" (kratere tlemosyne). Архилох говорит, утешая друга в его горе:

Стойкость могучею в дух нам вложили бессмертные боги,

В ней нам средство дано против ужаснейших зол.

То одного, то другого судьба поражает. Сегодня

С нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде,

Завтра в другого ударит. По-женски не падайте духом,

Бодро, как можно скорей, перетерпите беду.

Эту-то бодрую стойкость противопоставлял гомеровский эллин судьбе. И в этой стойкости - источник того своеобразного настроения, с которым он смотрел в лицо неизбежности.

"Предо мною - могущественная необходимость" (kratere moi eplet ananke). В жизненно-сильной душе аполлоновского эллина это сознание вызывает какую-то своеобразную примиренность и торжественную решительность. Это вовсе не резиньяция отчаяния, не скорбно-покорное подставление головы под занесенный удар, как думает Нэгельсбах. Настроение здесь совсем другого порядка: раз это неизбежно, раз предотвратить этого нельзя, то - да будет так! Человек, сколько хватает сил, борется, проявляет себя, не считаясь с судьбой; рядом же с этим - глубочайшее убеждение, что неизбежно все случится так, как угодно богам.

Знаю, что свыше

Жребий победы находится, в воле богов всемогущих.

И божественное существо этой неизбежности примиряет человека со случившимся. Нечего возмущаться, нечего проклинать богов и бросать им в лицо буйные обвинения.

Пред неизбежностью милый свой дух в груди укротивши,

человек мужественно и стойко принимает свой жребий, поднимается душою как бы выше себя и сливается душою с велениями неизбежности. Он как бы ощущает тот таинственный ритм, которым полна мировая жизнь, в ощущении которого нестрашными становятся опасности и ужасы личного бытия. Ярко и полно выражает это ощущение великий Архилох:

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой:

Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!

Пусть везде кругом засады, - твердо стой, не трепещи;

Победишь, - своей победы напоказ не выставляй,

Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь.

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй;

Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

В этом гармоническом чувствовании мирового ритма, в этом признании божественной сущности судьбы коренится та любовь к року, - amor fati, - о которой в позднейших своих работах с таким восторгом говорит Ницше: "Моя формула для величия человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во всю вечность. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее, - любить ее... Являешься необходимым, являешься частицею рока, принадлежащим к целому, существуешь в целом"...

Такое настроение прежде всего совершенно исключает трагическое отношение к жизни и неизбежности. Раз что должно случиться, то и пусть случается, - нечего этим мучиться, нечего об этом даже думать. Людей, например, ждет смерть. Что может быть ужаснее этого? "Как могли про смерть они забыть?" Юноша-самоубийца в статье Достоевского "Приговор" пишет: "я не могу принять никакого счастья, просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля". Вот как воспринимает неизбежность смерти гнилокровный юноша, и со смертью-то никогда не встречавшийся. А Одиссей двадцать лет жизни провел в кровавых боях под Троей и в смертно-опасных скитаниях по миру; смерть несчетное число раз заглядывала ему в самые глаза. И он говорит: