Ожидание исповеди - Израиль Мазус

Все! Последний миг свободы

На весах небесных взвешен.

Предо мною образ черный

С ощетинившимся дулом.

В здании, куда нас привели, было многолюдно. Как потом напишет Тарасов, это был настоящий штаб по организации нашего захвата. Тарасова и меня тут же развели по разным комнатам. Со мной осталось несколько офицеров, один из которых был весьма активен. Майор. Он сам меня обыскал и, обнаружив записную книжку со стихами, стал быстро ее листать, иногда восклицая: "Ах, гаденыш! Ах, сволочь!"

У офицера было очень знакомое лицо, но вспомнить, где же я его видел прежде, никак не мог. Только позже, на пересылке, узнал от Тарасова, что это был Анатолий Коноплев, двоюродный брат Бориса и Тарасова, сын Николая, старшего брата их матерей. В двадцатых и тридцатых годах Николай Коноплев был главной опорой семьи. Именно благодаря усилиям Николая, его сестры не только перебрались в Москву, но смогли очень основательно, с расчетом на многие годы вперед, обустроить свой быт.

До моего дома на Главной было меньше пяти минут хода. Из Кунцева нас повезли на Малую Лубянку. Начались допросы. Я вел себя в точном соответствии с теми инструкциями, которые получил от Тарасова на случай ареста. Брат моего друга. Знал, что у меня есть ключи от пустой квартиры. Нашел меня. Просил выручить. Сказал, что ушел из дома после ссоры с родителями. О том, где он, никому не велел говорить. Даже брату.

Тарасов уже давал показания, и поэтому следователь смотрел на меня с отвращением. Он хотел, чтобы я у него заговорил без очной ставки с Тарасовым. Один вопрос был очень сильным:

- Почему вы называли себя Сашей?

Пригодилось актерство:

- Симкиной, что ли?

- Хотя бы и Симкиной.

- Ну, как вы не понимаете... Ведь у меня такое имя... Я стесняюсь... Особенно теперь.

- Слушай, ты-ы... - с яростью проговорил следователь и вызвал конвойного.

Конвойный привел меня в большую подвальную комнату. Из мебели - только стол, который стоял в самом центре комнаты. Меня встречали офицер, врач и четверо надзирателей. Надзиратели стояли возле каждого угла стола. Офицер велел снять с себя все. Я разделся и с ужасом разглядел свое тело. Все ребра были наружу. Одно время я был хорошим гимнастом, даже занимался боксом. Понять, зачем меня сюда привели, было нетрудно, но я словно бы стеснялся, что предстал перед своими экзекуторами в таком жалком виде. Врач внимательно меня осмотрел, после чего покачал головой и велел одеться. Меня возвратили следователю, и я вновь занял свое место за тумбочкой у двери. Затем в кабинет ввели Тарасова. Лицо его было спокойным, как до поездки в Воронеж, но только очень бледным. Его усадили на диван лицом ко мне. И он почти сразу же произнес: "Не мучь себя, Изя, им все известно". Слова прозвучали для меня столь неожиданно, что я попросил Тарасова уточнить их: "И про..." - "Да, да, и про Бориса, и про Аню".

Комментарии

------------

[1] Мазус И. А., 1929 г. р., литератор, строитель. Живет в Москве. Из книги "История одного подполья", Москва, 1998 г.

[1] Карнаухов Виталий Александрович, доктор физико-математических наук, лауреат Государственной премии, профессор.

[2] Элькин Виктор Давидович, член-корреспондент Академии информатики.

На следующий день нас в одном "воронке" перевезли на Большую Лубянку во Внутреннюю тюрьму. "Воронок" для подследственных. У каждого своя ячейка. Когда Тарасова усаживали в машину, я слышал его голос.

В апреле, когда мне предстояло подписывать 206 статью об окончании следствия, я с особым вниманием перечитал самый первый протокол допроса. Запись о том, что у нас с Тарасовым была очная ставка, отсутствовала...

Тогда же я был ознакомлен с протоколами допросов всех девяти моих однодельцев. В конвертах, приклеенных к обложке каждого дела, лежали фотографии. Особенно долго я разглядывал лицо Алексея Шубина. Его настоящее имя было Виктор, Виктор Исаевич Белкин. Студент 4-го курса исторического факультета Воронежского университета. Большие темные глаза. Черты лица очень определенные, резкие. Фотография так сильно отпечаталась в памяти, что когда почти через пятнадцать лет я встречусь с Белкиным лицом к лицу, то узнаю его сразу же. До 1947 года Белкин вместе с Тарасовым учился в МГИМО, откуда его исключили как неблагонадежного. Белкин уехал в Воронеж к родителям, и это, видимо, спасло его от слишком раннего ареста. В МГИМО Белкин поступил только благодаря тому, что смог продемонстрировать экзаменаторам весьма глубокие знания по всем предметам. Белкин тоже свободно владел немецким языком. Отец Белкина окончил медицинский факультет знаменитого Гейдельбергского университета, и в доме иногда говорили по-немецки. Кроме того, природа одарила Белкина феноменальной памятью. На пересылке Тарасов с грустной улыбкой рассказывал мне, что очевидная и яркая одаренность Белкина многих смущала, а иногда и просто раздражала. И только очень немногих Белкин всегда восхищал. Среди них был и Тарасов. Потому они и подружились.

Следователи с Белкиным мучились. Особенно вначале. Его даже возили в институт им. Сербского на экспертизу.

Знакомясь с делами воронежских однодельцев, я наткнулся на одну весьма неприятную неожиданность. Там хотели убить девушку по фамилии Вольтер, которая вдруг объявила, что желает выйти из организации. Я сразу же подумал: "Так вот, оказывается, какие тактические разногласия были у Егорова с Шубиным. Значит, нас выдала Вольтер?.."

Через много лет я узнаю, что не Вольтер провалила организацию и что Тарасов был против ее убийства.

Следствие закончилось, и нас отправили в Бутырскую тюрьму на пересылку. Здесь нам предстояло выслушать приговор Особого Совещания, после чего стать грубой рабочей силой. Вот справка, которая хранится в моем деле:

"Врачебная справка. 9 апреля 1949 года.

Общее состояние удовлетворительное. Диагноз по-русски здоров.

Годен к физическому труду. Подпись".

Перед прочтением приговора мы с Тарасовым оказались в одной камере. Позднее мы встретились с Гаркавцевым и Черепинским. Василий Лаврентьевич Гаркавцев когда-то был ученым секретарем Воронежского университета. Взрослый человек. Автор работы о скрытой проституции в СССР, которую написал по просьбе Студенческого научного общества. Председателем этого общества был Белкин. Видимо, когда они обсуждали эту статью, то обнаружили общность взглядов и на многие другие проблемы. Семен Черепинский был студентом Воронежского университета и во время бесконечных бесед, которые велись в камере, советовал многим арестантам переключить свое внимание с политики на математику, поскольку именно ей будет принадлежать будущее.

Тарасова приговорили к десяти годам лагерей. Гаркавцева[1] и Черепинского[2] - к восьми. Меня - к семи. К семи годам был приговорен и Борис, которого, к общей нашей с Тарасовым радости, мы встретили в горьковской тюрьме. Эту тюрьму называли еще Соловьевской, по фамилии ее тогдашнего начальника.

В той же камере находился еще один наш воронежский одноделец. Василий Дмитриевич Климов[3]. Этот человек интересовал меня чрезвычайно. Именно он должен был создать группу боевиков и убить Вольтер. Климов - высокий, улыбчивый человек, но эта улыбчивость казалась мне очень суровой. Весь он словно бы принадлежал другой эпохе. Эпохе Желябова, Перовской, Халтурина. Когда я спросил Климова о Вольтер, улыбка исчезла с его лица. Он сказал, что пистолет дал осечку. Борис чуть ли не в первый день нашей встречи спросил Тарасова, почему мы так быстро провалились и почему именно нас, москвичей, арестовали первыми. Тарасов ответил загадочно. Он сказал, что теперь еще рано об этом говорить, поскольку ничего еще не закончилось.

Вскоре Тарасова, Бориса, Гаркавцева и меня отправили на этап.

По дороге простились с Борисом. Местом его дальнейшего заключения стал Унжлаг.

В кировской пересылке нас развели по разным камерам. Расставание с Гаркавцевым получилось неожиданно теплым. В моей памяти он остался именно таким, каким запомнился в те минуты: взрослым и очень печальным человеком.

Каким-то своим путем, может быть даже всегда рядом с нами, шли по этапу наши девушки - Аня Заводова[4], Аня Винокурова[5], Люся Михайлова[6].

Из кировской пересылки мой путь лежал до станции Фосфоритная, в Вятлаг.

Станция, куда меня привезли, называлась Сорда. Когда я вышел на платформу, то увидел, что она является частью огромной биржи, по которой, заросшие щетиной, темные от грязи и загара, одетые в рваную одежду, катали бревна зэки. С двух вышек за их передвижениями наблюдали часовые. По платформе ходил еще один часовой, с собакой. Воздух был необыкновенно свежим. По другую сторону железной дороги плотной стеной стоял лес. Дорога в зону была густо усыпана опилками.

Поначалу я работал землекопом на строительстве лесозавода. Мы рыли глубокий дренаж с колодцами вокруг электростанции, затем траншею для сброса дренажных вод в речку Нырмыч. Когда земляные работы закончились, работал в бригаде плотников. Здесь было полегче. Потом стал диспетчером планового отдела. Каждую ночь передавал в штаб Вятлага, что был расположен в так называемом Соцгородке, сводки. Все данные следовало передавать нарастающим итогом. Поскольку сложение итогов производил я сам, то иногда в Соцгородке обнаруживались ужасающие ошибки. Количество уложенной на бирже древесины вдруг становилось неимоверно большим или пугающе малым. Сводки принимал молодой лейтенант, у которого был вполне доброжелательный, почти приятельский голос. Он обнаружил, что виновницей всех моих ошибок является цифра "1", которая имела обыкновение, если первая в числе, или исчезать насовсем, или вдруг появляться где-нибудь внутри самого числа. Поэтому передача сводок иногда становилась похожей на игру. Каждый раз, когда я ошибался, лейтенант, посмеиваясь, спрашивал: "Израиль, опять заснул?" Я отрицал. Говорил, что просто задумался. Телефонистки, которые обеспечивали связь, смеялись в три голоса: "Заснул! Заснул!"