Файф-о-клок - Иржи Грошек

Короче говоря, по моему глубокому убеждению, в недрах России могли происходить нереальные события, которые возникали вследствие одного обстоятельства – что «дело было в России». И никаких психологических обоснований больше не требовалось. Поэтому… Все, что американцы привыкли трактовать по дедушке Фрейду, я объяснял – по России. А если римлянин или древний грек начинал вести себя неподобающим образом, я органично перемещал его на просторы Сибири, где он моментально приходил в чувство…

Не считая красоток, город Санкт-Петербург обладал дополнительным рядом преимуществ как место действия. Во-первых, там находился отель, где я весело проводил время с Машá. Во-вторых, у меня остались фотографии с этого места действия. Правда, все крупные планы загораживала собой Машá, но зато по краям была видна Россия. Что могло освежить детали нашего путешествия. Во всяком случае, для мужа Машá. Я не знакомился с ним из библейских соображений – «не возжелай чужую жену в радиусе пятидесяти метров от ближнего своего». Поэтому мы отправились в Россию, ибо дальше уж было некуда. То есть все дистанционно-этические правила мы соблюли, и только фотографии Машá никому не решались показывать. Особенно мужу. Теперь они валялись у меня на столе в виде репортажа из «Нэшнл джеографик». И время от времени я брал увеличительное стекло – с целью реконструировать Россию должным образом. Ибо Царская площадьпуталась в юбках Машá, Эрмитаж прятался за плечом, а Дворцовый бридж – за брэстом. Отсюда Россия представлялась мне весьма эротичной страной…

Где совершенно белые ночи, как простыни в рекламе порошка «Тайд». Где маленький вонючий медвежонок выжрал у меня из пакета все чипсы. Где реки преимущественно заканчиваются на «вах» – «Невах!», «Москвах!». Где царь в металле – выше, чем поэт. Где военный крейсер «Аврора» – без одной трубы «Титаник». И если вспомнить про инцидент в Атлантическом океане – то не айсберг был, то «Аврора» плыл…

– Интересно, а где русские купают своих медведей?.. – лениво поинтересовался я.

– В Мойке, – отвечал дотошный Редактор.

– Что, прямо берут и засовывают в раковину? – удивился я. – На кухне или в ванной?

– Река так называется – Мойка, – пояснил Редактор. – И надо изучать карту местности, прежде чем…

Но тут пробило пять часов, и Редактор был вынужден прекратить свои речи…

Когда Поджо Браччолини скончался, благородные дамы Флоренции скинулись ему на статую, которая была установлена возле собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Где женский кумир мозолил глаза набожным горожанам. А вдобавок нервировал рогоносцев своими фривольными позами. Ибо знатные мужи утверждали, что Поджо Браччолини день ото дня становится все нахальнее и нахальнее, выдвигая различные части тела. Особенно вечером, когда зловещая тень от члена Браччолини падала на спальни членов магистрата. Многие считали это чудом, потому что отдельная тень во много раз превосходила фигуру самого Поджо Браччолини. И статую убрали в собор – подальше от света. Дабы прекратить ненужные пересуды в обществе относительно титанов Возрождения…

Много лет спустя, когда эта история уже подзабылась, а Поджо Браччолини из гнусного современника превратился в классика, очередная католическая комиссия стала пересчитывать в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре изображения апостолов. Слева – направо и справа – налево. Но как ни крутили святые отцы, получалась странная картина, что апостолов ровно тринадцать в виде изваяний. То есть по реестру католической церкви значилось на одного меньше, а в наличии было – на одного больше…

Так Поджо Браччолини оказался причислен к лику святых. И только служители собора напоминали прихожанам: мол, в данном случае молиться не надо, это не апостол, а наглый пиар…

– Поэтому: собираясь в дальний путь – про рекламу не забудь! – важно добавил я.

Машá давно привыкла к моим аллюзиям, если не сказать хуже. Но Редактор был несколько ошарашен. Ведь я не разглагольствовал о Поджо Браччолини вслух. Потому что у «Папы Ромы» можно схлопотать по морде за такие реминисценции…

Примечание Редактора. Оставьте этот кусок для мемуаров! А в романе про Россию, как вы справедливо заметили, «такие реминисценции» абсолютно неуместны……При чем здесь Поджо Браччолини?! Я его убираю!

II

В сорок пять мужчину развозит на философию. Он поднимается рано утром и начинает переосмысливать собственную жизнь. Рассматривает критическую массу в области живота и ощущает под ребром беса. «Этта!.. Сколько женщин у меня было?! – думает мужчина и составляет приходно-расходную ведомость. – Раз-два-три-четыре-пять!.. Жены не считаются!.. Шесть-семь-восемь-девять-десять!.. И так далее!..» Он представляет себя на линии фронта, когда Ленинградский мюзик-холл идет в психическую атаку. То есть под барабанную дробь и пренебрегая Женевской конвенцией. «Пленных не брать!» – кричит прима-балерина. «Ура-а-а-а!!!» – отзывается кордебалет… «Страшное дело!» – думает мужчина… Бывшие женщины теснятся у него в памяти, и получается не голова, а банка с кильками. «Не надо отчаиваться! – говорит мужчина. – Ведь если у тебя мозги набекрень, то можно представить, что это беретик!» После чего он старается философствовать только на позитивные темы…

«Этта!.. Сколько я за свою жизнь пива выпил?!» – думает мужчина. И если он аккуратно дегустировал не менее четырех кружечек в день, то к сорока пяти годам любой среднестатистический мужчина уничтожает восемнадцать тысяч литров пива. Что на порядок больше верблюда и меньше Хемингуэя… А если мужчина за это время недобрал пинту-другую – он чувствует себя неуютно и становится неуравновешенным. «Жизнь проходит, а геморрой остается!» – возникает мужчина и принимает решение: изменить свою жизнь к лучшему. То есть внести определенную лепту в мировую культуру. Начиная с понедельника…

«Джойс скончался в возрасте сорока девяти лет, – думает мужчина. – И стало быть, у меня осталось четыре года, чтобы написать „Улисса“». Он понимает, как быстро бежит время, и поднимается этажом выше. «Не топайте, сволочи! – предупреждает мужчина соседей. – Я буду сосредотачиваться над романом! Чтобы оставить после себя „Илиаду“ или „Одиссею“». Он возвращается обратно и сочиняет скромный текст для мемориальной доски. Мол, такой-то такой-то, родился в шестидесятом году и жил в этом доме. А мог бы написать «Алису в Стране чудес», «Алису в Зазеркалье», «Войну или Мир», «Хитроумного идальго Дон-Кихота Ламанчского», «Имя розы», «Остров сокровищ» и «Похождения бравого солдата Швейка». Если бы соседи этажом выше – не топали…

«Отчего, – размышляет мужчина, – нижние соседи всегда ненавидят верхних?! И так – до последнего этажа!»

«Решено! – размышляет мужчина. – После сорока пяти – бабы побоку! В понедельник проведу дополнительную инвентаризацию и всех блондинок отправлю в резерв! Сяду за роман и отпечатаюсь в памяти поколений! Пиво стану пить через день из мелкой посуды! Похабные мысли сокращу наполовину! Например, с понедельника по четверг буду думать о том, как Ромео познакомился с Джульеттой, а с пятницы по воскресенье, как Папа Рома оприходовал – всех! Или наоборот! Ведь нельзя же целую неделю размышлять о животноводстве?! А вдобавок перечитаю что-нибудь вечное и жизнеутверждающее, вроде „Писем Плиния Младшего“. А „Сексуальную жизнь Древней Греции“ подарю блондинкам. Там есть интересная глава о сапфической любви и трибадизме!»

«К рассказу приступаю, чтобы сплести тебе на милетский манер разные басни…» – прикидывает мужчина первую строчку для своего романа…

«Интересно, какая муха укусила Апулея?! – думает мужчина. – Откуда снизошло на Петрарку божественное вдохновение?!» Здесь мужчина делает вывод, что все добротные романы продиктованы свыше. Он с неприязнью глядит в потолок и слышит, как топают соседи. То есть между небом и мужчиной еще десять этажей полудурков. Которые глушат интересные мысли, словно КГБ – «Голос Америки». «О боги! – заклинает мужчина. – Говорите громче! Я почти ничего не понимаю!» Однако из атмосферы продолжает поступать что-то нечленораздельное. «Вот почему хитроумный Ван Гог оттяпал себе ухо! – восклицает мужчина. – Чтобы подбрасывать ухо к небу и слышать богов лучше!» И действительно, никто не видел «Автопортрета с двумя ушами». «Чего бы себе такое оттяпать?!.» – размышляет мужчина…

То есть он думает измениться к лучшему и если не прожить свою жизнь заново, то хотя бы – поле перейти. Иначе говоря, провести остаток дней в трудах и благопристойностях. Мужчина садится за стол и заносит руку над клавиатурой, чтобы напечатать первое предложение…

«К рассказу приступаю…»

Но тут «Папа Рома» закрывается на санитарный час, и всякие литературные планы летят к чертовой матери. В жизни наступает период проветривания, словно в психиатрической больнице. Балалаечники пересчитывают свои струны, девки подтягивают чулки, бармен протирает бокалы… Я пробовал пару раз отсидеться за столиком от пяти до шести, но ничего поучительного из этого не вышло… А что моя жизнь? «Завтрак, обед и ужин» – как говорила Сфинга… И в сорок пять писатель уходит на файф-о-клок. Чтобы артистично размочить сухарики в чайной кружке. Это время авторских ремарок и редактуры, а все литературное творчество сводится к расставлению запятых и многоточий…