Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

соответствовавших высоте задачи, пока в семьдесят девятом не прибыл Макс Одерматт. Тут же стало понятно, что настала новая эра. Чтоб ты знала – все обязаны слушаться его беспрекословно, мизинцем ли он шевельнет, глазом ли моргнет. И вещи, и люди.

Эва затянулась сигаретой. Ирония придавала ее голосу резкие интонации.

– Он установил новые правила, которые не одну горячую голову тут остудили… Первое – ты не должна никому рассказывать о том, что здесь происходит. Даже в подушку плакаться. И не спрашивай почему. Знает только он. Может, он мечтал о карьере в ЦРУ, я не в курсе. Если тебя так и тянет обо всем рассказывать мужу, тогда советую подыскать другую работенку. Это было бы грустно, потому что у меня насчет тебя хорошие предчувствия.

Ирен облегченно вздохнула – совсем наоборот, ей как раз хотелось бы скрыть от мужа суть своей работы. Куда проще будет сказать: «Мой босс требует конфиденциальности». И всё, никаких недомолвок.

Только когда Эва засучила рукава, подставив руки последним лучам солнца, Ирен заметила на ее предплечье цифры. Она отвела глаза, чтобы не причинять ей боли. Но Эва уловила взгляд и ответила на немой вопрос:

– Аушвиц. Они все у меня забрали. Но шкуру так и не сняли.

Ирен, будто парализованная, не нашла что сказать. Да ее вожатая, наверное, и не ждала никакого ответа – ибо сделала последнюю затяжку, выдохнула облачко дыма и раздавила окурок. В последовавшие годы о прошлом Эвы не было ни единого упоминания.

Этого Ирен не может себе простить. Долго она убеждала себя, что ее подруга сама предпочитает молчать. А когда поняла, что Эва молчит не ради самой себя, стало слишком поздно.

И каждый раз, когда она думает о ней, когда ее так не хватает, уже слишком поздно.

Теодор

Ирен занимается инвентаризацией конвертов, разложенных по большим металлическим шкафам, – какие-то открывает, потом снова закрывает. У каждого свой номер и общее описание. Здесь, защищенные от солнечных лучей, хранятся более трех тысяч предметов. С ними обращаются бережно, сперва обязательно надев перчатки.

Они старые, потрепанные. Вот погнувшиеся циферблаты часов, чьи стрелки застыли утром 1942-го. А может быть, в дождливый день следующей весны, после полудня, или холодной зимней ночью 1944-го. Они показывают то время, в какое остановились, словно сердце, переставшее биться. То, что они символизировали для своих хозяев – владение собственным временем и своей жизнью, – давно утратило всякое значение.

В других ячейках – пустые бумажники. На странице записной книжки – несколько слов на иностранном языке, сегодня они отзываются, наверное, торопливой жаждой жизни и тоской. Ирен может попросить их перевести. Но никто не сможет рассказать ей, почему они были так важны для того, кого догола раздели у лагерных ворот. Строгие обручальные кольца – ни муж, ни жена не снимали их с безымянных пальцев со дня свадьбы. Перстни с печатками. Дешевые украшения, старомодное кокетство. Разбитая оправа от очков.

Эти вещи не имеют торговой стоимости. То, что можно было обратить в звонкую монету, украдено, исчезло без следа. А здесь – остатки, которыми пренебрегли убийцы, их незначительность ясно говорит о скромной жизни владельцев. В тот момент отправления в долгое путешествие в неизвестность они унесли с собой все то драгоценное, что не имеет веса. Удостоверения личности, несколько сентиментальных талисманов. Воспоминания о той жизни, которую они надеялись найти нетронутой, когда вернутся обратно – после ареста, застенка, пыток, опломбированного вагона.

Большинство вещей принадлежало узникам лагерей Нойенгамме или Дахау. Политикам, асоциальным элементам, гомосексуалам, принудительно угнанным рабочим. При помещении их в лагеря все это складировали в хранилище личных вещей.

Редко кто из евреев удостаивался такой привилегии. Большую часть евреев уничтожали сразу по прибытии в лагеря. Все, что у них было, расхищено и переработано военной нацистской машиной. Вплоть до волос, золотых зубов, жира, вытопленного из трупов.

В начале шестидесятых годов ИТС получил около четырех тысяч предметов. В те же годы тысячу из них возвратили.

О предмете, который еще ждет возвращения своему хозяину, говорят: он не востребован.

У Ирен чувство, будто они взывают к ней. Ей нужно выбрать из них какой-то один или позволить ему выбрать ее.

Она выносит маленькую марионетку с поблекшей, обтрепавшейся по краям тканью. Белый Пьеро, точнее – уже посеревший, в своем платье с гофрированным воротничком и пилотке, пришитой к голове. Ростом с человеческую ладонь, он выглядит чужеродным среди часов и обручальных колец. Уцелевший после детства.

Белые перчатки она натягивает словно вторую кожу. Аккуратно вынимает из ящичка Пьеро и кладет перед собой на стол, под молочно-белое освещение. Удачно – на конверте уточняется имя владельца: Теодор Мазурек. Вот и все, чем он владел, когда попал в лагерь Нойенгамме. Ирен представляет себе ребенка в слезах, у которого вырывают тряпичного товарища, утешавшего его в долгом и устрашающем путешествии. Он не такой уж большой. Можно спрятать в карман. Ирен вспоминает плюшевого кролика, с которым ее сын не расставался, когда был ребенком. О его вонючем и растрепавшемся ушке – он сосал его, если не получалось заснуть. После того как супруги расстались, ее бывший муж забыл положить его в сумку, и Ханно не мог спать.

Кем ты был, Теодор? Есть ли на свете тот, кто еще помнит о тебе? Существовало столько способов убить тебя – и мгновенных, и изобретательных. Того, кто подарил тебе этого Пьеро, давно уже нет. Но, быть может, есть кто-то, кому ты нужен. Младший братик, кузен.

Ирен начинает поиски в главной картотеке. С тех пор как в 2007 году фонды открыли для заинтересованных лиц, большая их часть оцифрована. Там значится более пятисот Мазуреков. Двое белорусов, все остальные – поляки. Но Теодор только один – родился 7 июня 1929 года. Выходит, когда его отправили в Бухенвальд в сентябре 1942-го, он только что отпраздновал свое тринадцатилетие. Мальчишка. На приемном листке секретарь лагеря уточнил причину его интернирования: «вор».

Ирен увеличивает фотографию – угловатый подросток, лицо худое, с легким загаром. Взгляд живой, волосы взлохмаченные. Причесаны кое-как. Рост – метр шестьдесят восемь. Особая примета: шрам под подбородком. Он указал свой адрес – польская деревня Изабелин. Ирен отыскивает ее на виртуальной карте – это в двадцати километрах от Варшавы. В документе указано и имя его матери – Эльжбета. Отца нет.

Он ведь мог раздобыть себе Пьеро уже в лагере? Его личная карточка сообщает, что, перед тем как его перевезли в Нойенгамме, он провел в ожидании восемнадцать месяцев.

В другой говорится, что Теодор был принят в военно-санитарную часть Бухенвальда за месяц до своего