Фашисты - Кирилл Викторович Рябов

ножа. Селиванов нашёл в кармане кусок старой обёрточной бумаги и обмотал палец.

Его разбудил голос. Селиванов открыл глаза и увидел потолок. Он повернулся на бок и обнаружил, что лежит на раскладушке поверх каких–то тряпок. Рядом сидел Витя со стаканом в руке.

— Что? — спросил Селиванов.

— Тебе кто–то звонил.

— А, ладно.

Голова была тяжёлая. Опьянение ещё не прошло. Селиванов решил пока не двигаться. Витина комната была маленькая и неряшливая. Повсюду стояли пустые бутылки. На подоконнике стояли горшки с мёртвыми растениями.

— Миш, ты как думаешь, дети могут в ад попасть? — спросил Витя.

— Для детей там, кажется, есть отдельное место, — сказал Селиванов.

— Да, я знаю. Лимб. Но туда попадают невинные души, младенцы. А если ребёнок большой и успел натворить чего–то? Животных мучил, воровал, обманывал бабушку.

— Не знаю, Вить. Откуда мне знать? Ты сам как считаешь?

Витя пожал плечами.

— Надо сходить в церковь, у попа спросить.

— Да, это правильно.

Потом они напились и немного поругались. Селиванов сидел на раскладушке. Витя развалился на диване.

— Идиот, зачем ты сказал мусору, что я был у Шурика?

— Но ты ведь был. А потом ухилял. Мне пришлось выгребать. И Шурика тащить в катафалк. У меня чуть ноги в обратную сторону не сломались.

— Вместе надо было валить.

— Неправильно так делать. Он же нас в гости пустил.

— И помер. Ему без разницы.

— Всё равно хреново так поступать. Не по–людски.

— Ой, блядь, ещё одна совесть вылезла.

Витя помолчал, а потом рассказал, как его выгнали из больницы. Во время операции умер ребёнок. Витя был в этом не виноват. Анестезиолог ошибся. Но его мамаша оказалась какой–то чиновницей в здравоохранении.

— Мамаша чиновница, а сын простой анестезиолог? — спросил Селиванов. — Пиздёж это всё.

— Никакой не пиздёж! Он нормальный парень. Хотел людям помогать. Но когда эта херня случилась, он сразу и поплыл, испугался. Мамаша за него вписалась. Меня чуть не посадили. Говорили, что я с похмелья пришёл на операцию.

— А нет?

— Да это мелочи. Я всё как надо сделал.

— Ну, не переживай тогда.

— Да мне вообще всё равно.

Селиванов вспомнил про звонок и достал телефон. Звонил дядя Петя.

— Алло, да, дядя Петя, что хотел? — скороговоркой спросил Селиванов.

— А я хотел спросить, дошёл ли ты к отцу.

— Ну, нет, ещё нет. Дела были. Тут мой друг умер внезапно…

— Я живой! — слабо выкрикнул Витя.

— Ясно, — сказал дядя Петя. — Ну ты бы поспешил, Миша.

— Я спешу.

— Да, да, поспеши. А то так и не повидаешь его.

— Повидаю, повидаю.

— Ну, я надеюсь, надеюсь.

Селиванов нажал отбой. Налил водки.

— Кому ты звонил?

— Да так.

— Бабе?

— Нет.

Витя с трудом сел.

— Позвони жене.

— Не–не–не. Она расстроилась. Орать будет.

— Моей позвони. Хочу послушать её голос.

— Так ты сам позвони.

— Она меня заблокировала, — сказал Витя, тараща глаза.

— И зачем она тебе? Бросила — значит, не любила.

— Набери. Жалко, что ли?

Селиванов набрал и включил громкую связь. Вспомнил, что бывшую жену Вити зовут Ольга.

«И титьки у неё как дыни», — подумал он пьяно.

Она ответила после первого гудка.

— Алло, я слушаю.

У Вити потекли слёзы.

— Говорите! Алло! Костя, это ты? Алло!

Витя кусал ладонь. Селиванов обратил внимание на его тонкие, как у пианиста, пальцы. Но с грязными, обкусанными ногтями.

— Вы что, мой голос записываете? — спросила Ольга. — Ну, слушайте! Вы хуесосы, твари и пидоры! Чтоб вы сдохли от рака! Чтоб вы говно жрали!

Она долго материлась и проклинала их. Потом отключилась.

— Спасибо, — сказал Витя.

— Пожалуйста, — ответил Селиванов.

* * *

Он собирался уйти следующим утром. Немного опохмелиться, может, попробовать принять душ в грязной Витиной ванной и отправиться к отцу. Но утром они опять пили, потом легли спать. Проснувшись днём, Селиванов не смог встать, его трясло. Витя сходил в магазин и принёс водки. Выпил сам, потом зажал голову Селиванова борцовским захватом и влил в рот полстакана. Минут через десять трясучка прошла. Они продолжили пить. Мир исказился. День и ночь перепутались. Действительность встала с ног на голову. Селиванов просыпался, пил, засыпал, опять просыпался, опять пил, опять засыпал. Снов не было. Выходить из квартиры не хотелось. Он давал Вите банковскую карту, и тот ходил в магазин. В комнате почти не осталось свободного от пустых бутылок места. Селиванов курил и читал названия этикеток. Начинали они с «Русского стандарта», а последние дни Витя приносил палёнку за шестьдесят рублей из павильона «24 часа». Деньги заканчивались. Никто не звонил. Стало казаться, что кто–то сидит в шкафу и тяжко вздыхает.

— Вить, какой день недели? — спросил Селиванов однажды.

— Не знаю. Среда. Слушай, денег сколько осталось?

— Сейчас.

Он достал телефон, открыл приложение.

— 122 рубля.

«Всё пропил», — мелькнула равнодушная мысль.

— Как раз две бутылки, — сказал Витя. — Сползаю?

— Давай. Но возьми одну. Надо оставить на проезд.

— Какой проезд?

— К отцу. Я к отцу собирался.

— А, точно.

Витя ушёл. Селиванов, перебарывая тряску, выбрал в пепельнице хабарик и закурил. Шкаф продолжал его беспокоить. Он докурил и ушёл на кухню. Бросил окурок в раковину с горой посуды. Тревога не отпускала. Селиванов отчётливо услышал тяжёлый вздох. Теперь оно пряталось под столом. Он заглянул. Никого. Проверил ванную и туалет. Всё было чисто, в переносном смысле, конечно. Значит, шкаф. Селиванов вооружился кухонным ножом, подкрался и распахнул дверь. Завоняло старой, слежавшейся одеждой. Внутри никто не прятался. Он и сам это понимал. Но ничего не мог с собой поделать. Бросив нож, он доковылял до раскладушки и лёг. И вдруг понял: чудовище сидит на лоджии. В этот раз оно слишком большое. Больше Шурика. Селиванов натянул на голову покрывало.

Пришёл Витя с двумя бутылками водки и толстой женщиной непонятного возраста. Она с трудом стояла на ногах.

— Это Зоя, — сказал Витя.

— Жизнь, — ответила она и тяжело опустилась на кровать.

— Налей мне скорее, — попросил Селиванов.

Витя шустро разлил в три стакана. Выпили. Зоя половину вылила на грудь. Селиванов немного успокоился. Выглянул на лоджию. Она была завалена хламом: лыжи, ящики, рваный ботинок, чучело белки.

— Вить.

— Чего?

— Я же просил оставить на проезд.

Витя махнул рукой.

— Да всё равно бы пропили завтра.

Селиванов подумал, что он прав. Зоя храпела, раскинувшись на спине. Витя налил в два стакана.

— Знаешь что? — сказал он. — Я понял: нет никакого рая и ада. Мёртвое навсегда останется мёртвым. Никакого продолжения потом не будет.

Селиванов выпил и лёг на раскладушку.

— И ладно, — пробормотал он, засыпая.

Ему приснился странный сон. Будто он весь с головы до ног оброс овечьей шерстью. Какие–то мужики в сапогах связали его верёвкой и бросили на грязный пол. Селиванову было очень страшно. Он пытался спросить, что с ним будут делать, но только блеял. Мужики протянули мозолистые руки и стали выдирать из него эту шерсть огромными клоками. Он заорал от дикой боли, заплакал и проснулся.

В комнате было темно. Он слышал храп Вити. Селиванов ощупал себя и сел. Опять его трясло. Но боли не было. На кухне горел свет. Он вышел. Там сидела голая Зоя.

— Есть выпивка? — спросил Селиванов.

Она достала из–под стола бутылку. Посуды не нашлось. Селиванов глотнул из горла.

— Зоя в переводе с греческого означает «жизнь», — сказала Зоя.

Она была грязная, толстая, с опухшим землистым лицом, свалявшимися волосами, обветренными губами, отвисшими до пупка титьками, с татуировкой на руке в виде купидончика.

— Да уж, — сказал он.

— А ты во сне плакал.

Он выглянул в окно. Начинало светать. Улица была пуста.

— Пора мне уходить. Отец ждёт.

— Ну, раз пора, значит, пора.

— Пока.

— Счастливого