Бомж - Михаил Веллер

— А он не написал, как туда проехать?

— Нет. Он учил географию по учебнику. А ты?

— Что — я?

— Ты — учил географию по учебнику? В школе? Не отвечай — я угадаю! Если нет — или ты болел, или тебя украли цыгане и заставили просить милостыню. Как мало мы знаем друг о друге!.. — сокрушенно поник Белинский.

— Однажды я уже это слышал от фээсбэшника, — сказал я.

Белинский снял с полки, в смысле вытащил из ящика «Атлас мира» и раскрыл политическую карту Европы.

— Через Киев в Кишинев… — вел он ногтем, — Бухарест, София. А дальше — Греция.

— Через Киев нельзя, — предупредил я. — Там сейчас фашистская хунта.

— Когда?! — подпрыгнул Белинский. — Какая?!

— Ты что, дурак? Которая совершила кровавый переворот.

— Ужас какой… — прошептал он. — Тогда… мы пойдем через Полтаву и Черкассы. В Полтаве жил Гоголь, там нет фашистской хунты.

— Есть, — сказал я.

— Откуда?

— Из Киева.

— А… зачем она там?..

— Чтобы совершить кровавый переворот, — предположил я.

— Тогда… через Харьков и Львов.

— Там тоже хунта.

— Я не понимаю. Она что, везде? И давно? Сколько уже?

— Сколько надо, столько и хунта.

— А… у нас?.. — со страхом спросил Белинский.

— При чем тут мы? У нас, слава Богу, демократия.

— Ф-фух… — облегченно выдохнул он. — А то я уже испугался.

Отцы и дети

И тогда я делаю ошибку. Я иду погулять в наш парк. В нем желтые листья, и почти нет в начале дня людей, и танк Т-34 на постаменте. Звездочка алеет на башне. А на другой маленькой полянке, или внутреннем скверике, как сказать, куда звездой сходятся несколько аллеек, стоит гипсовый лев. Или алебастровый. Белый. Сероватый от погоды, облупившийся, конечно. К этому танку и этому льву меня водили гулять еще ребенком, только ходить начал.

Теперь я часто думаю об этой символике. Страна готовила меня к боям и победам. Воспитывала из меня солдата и повелителя. И где та страна с ее гордыми идеями? В глубокой заднице. А на самом дне этой задницы — я, верный сын своей родины. Повелитель помойки семнадцатого дома.

Я выбираю удобное место на траве, чтоб светило солнце и был виден лев. Он скалит клыки, а морда у него старая и удивительно добрая. Лежу, удобно опираясь плечами и головой на мою сумку, пристроенную к березе.

От этого льва начался мой жизненный путь. Совершил огромный, почти полувековой круг и замкнулся. Но это только кажется, что замкнулся. Когда у тебя ничего не болит, и тебе не мокро и не холодно, и ты сыт, и ничего не боишься — ты понимаешь, что еще не поздно. И силы, оказывается, еще есть. И — самое главное и удивительное! — желание есть, воля есть! Я еще поднимусь, ребята. Прорвемся. Я умею. И знаю как. И не из такого поднимались.

Злая и трезвая точка в мозгу, как мент с дубинкой среди поющей толпы, беззвучно предрекает тщету всех надежд: не в первый раз. Но злой и трезвый внутренний мент едва уравновешивает чашу весов — а на другой чаше как раз поющая толпа. И малейшее усилие сдвинет мечту к движению в реальность. Все зависит от тебя самого, вот в чем дело. Э, доводилось мне делать вещи и покруче.

…В голову попала разрывная пуля, голова взрывается! Рука оторвалась! От следующего удара я прихожу в себя. Проснулся. Меня пинают, быстро, зло! Хотя несильно. В ухо больше не попадают.

Это мелкие. Беспризорники. Промышляют. Я их добыча. Все случилось из-за сумки. Ее рвут с лямки, перекинутой через шею подмышкой.

Черная лакированная туфля с острым твердым носком бьет особенно больно. Пацанов человек шесть, на вид еще дети, и жалости они не знают. Зверенышам убить — азартная игра. Я прикрываю лицо руками, подтягивая колени к животу.

Сумка. Я заснул с сумкой. Клетчатая клеенка, как у челноков, но поменьше. У каждого вольного человека есть сумка. В ней хранится его собственность, необходимая для жизни. Куртка на поролоне, болоньевый плащ или кусок пластиковой пленки — от дождя и на подстилку, шерстяная шапочка. Еда в пакетике, ложка, нож. Пара пластиковых стаканчиков, кружки сейчас не достать. Может быть еще годный будильничек, какая-нибудь красивая безделушка на обмен. Может быть рубашка, свитер, носки-трусы практически целые.

Вот на сумки они и охотятся. Они растут, им есть надо…

Как бы не убили! Могут плеснуть бензином и поджечь. Могут полоснуть лезвием. Могут камнем по голове. Надо встать!!! Убью одного — остальные убегут.

Отдать сумку? Поздно. Они завелись всерьез. Мое счастье, что слабенькие и хилые. Дети подвалов, наркоманы. Их рваные кроссовки и боли не причиняют, только один в больших берцах бухает с размаху в ребра, как таран. А вот черная остроносая туфля так и гвоздит!

Я перехватил тонкую щиколотку выше туфли и сильно дернул. Пацан упал, я мигом дотянулся схватить его за яйца и вывернул с силой. Он взвыл и скорчился.

Двумя руками держась за березу, я сумел подняться на ноги, пряча лицо от растопыренных пальцев, которые норовили ткнуть мне в глаза. Тут лямка сумки моей наконец лопнула от рывков, и грабители мои и убийцы бежали с ней и скрылись меж деревьев.

Вот гадство. Я остался без вещей.

Поверженный враг скорчился на боку, держась за свой детский размножительный аппарат. Надо было или свернуть ему шею для спокойствия, или как-то помочь. Они злопамятные, малолетки. Замурзанный, тощий, из зажмуренных глаз слезы. А рожа исцарапана, губы сжаты. Злой мальчишка.

Курево я держал в кармане, в пачке из-под «Бонда». Не помялось. И зажигалка осталась на месте.

— Куришь, крутой бандит? — спросил я, пуская дым.

— Убью, — глухо пообещал он с земли.

Через пять минут мы сидели рядом и курили по второй.

— Зачем же вы у своего, у старика отбираете? — говорил я. — Крутые — так бомбите воздушных челов (богатых людей). Взял приемник из тачки — и живи сытно.

— А чего тебе зря пропадать? — равнодушно сказал он. — Риска нет, а навар какой-никакой. Хоть покурить, может из барахла чего найдется.

— Ты уже убивал кого-нибудь? — спросил я.

Он пожал плечами. Нормальный подросток, мальчик даже, скорее. Джинсики не такие грязные, курточка нормальная, а туфли лаковые острия тянут на мужской размер. Видно, все лучшее в шайке себе отбирает. А личико — специфическое: припухлое, под смуглостью бледность землистая просвечивает, карие глаза злые и твердые. Санитар городских джунглей, не то крысеныш, не то волчонок.

— Из-за вас все зло, из-за паразитов, — сказал он.

— От меня тебе зло? — изумился я.

— От таких, как ты. Которые бросают своих беременных баб, а бабы потом идут на панель. Вас вообще всех кастрировать — и в колонию, работать, пока не сдохнете.

— Это тебя мать научила?

— Жизнь научила. Страну прогадили, совесть прогадили, а сами не сдохли.

Развитой ребенок. Опоздал комсоргом родиться.

— Что ты в жизни видел. А ты учиться не пробовал?

— Пробовал. В интернате. Хрен я туда вернусь. Лучше сдохну.

— Да вы все быстро дохнете. Дурью дырки набьете — и дохнете.

— Тебе еще в рот не ссали, — сказал мальчик наставительно. — Тебя еще на хор не ставили. Кому ты нужен, огрызок, ты вообще жизни не видел.

— Поживи с мое, микроб, узнаешь.

— Наши столько не живут. Это вы, плесень, воняете — а за жизнь цепляетесь.

Потом мы пообещали убить друг друга при первой встрече, а потом — глядь! — по аллейке ЛГБТ наш шаркает, Петюня. Увидел нас и улыбается.

Цветы жизни

А улыбка у него, у пидораса, добрая и открытая. Отцовская такая, дружеская. Просто ходячая забота о ближнем.

— Чего ты мальчишку скуриваешь, — укорил он. — Хоть покормил бы чем.

— Они уже мной покормились. Всю сумку скоммуниздили.

— А чего ты пришел в их парк со своей сумкой? Да еще заснул, небось. Вон от тебя дух какой парфюмерный. Сам виноват, нельзя детишек в искушение вводить. Им знаешь как кушать хочется, не то что нам…

Петюня сел рядом, с другого бока пацана, и достал два мятных пряника в прозрачном пакетике:

— Угощайся, брателла. Этот зверь вообще к малолеткам жестокий, я его давно знаю.

Когда-нибудь я его, педофила поганого, убью. Вот будет настроение особенно поганое, и я его убью. Трудность в том, что вообще по жизни он кент нормальный. Подлянок не кидает. Просто крыша со сдвигом. Как мальчика увидит — так у него встает. И тут он уже собой не владеет, готов на любые жертвы и унижения.

— Легабот, — поддразниваю я, — пойдем на ферму посмотрим, как там сегодня боровков холостят?

Он даже лопатками передернул. Глянул как змея, чуть не зашипел. Да ладно, какое мое дело. Я ему подмигнул. А вообще его, конечно, стерилизовать надо. Не уколом, а реально. Чтоб писал из дырочки в ровном месте.

— У скопцов в секте, кстати, хорошо кормят, — ну не могу я удержаться. — Правда, там работать заставляют. И молиться.