Бомж - Михаил Веллер

И Федя медленно подал ему завернутую в пленку сырую сосиску. Капитан ее осторожно развернул и протягивает. Разломил пополам и на ладони дает. А она тянется. И сняла.

Я говорю:

— Эту шерсть пилить — только бритва возьмет. На хрен она тебе сдалась.

— Зима скоро, ее другие собаки съедят, какой смысл, гуманист хренов, — он отвечает.

Белинский от книжки оторвался:

— У вас на свалке все живодеры. Уроды. Ты посмотри на нее! Я ее есть не буду.

— Ладно, будешь жевать и сплевывать. Или Пирамиде отдавать. Вот зимой сдохнете — эти собачки сами вас съедят. Борьба за существование, уроды!

И протягивает ей левой рукой другую половинку сосиски, а правой тянется погладить. И погладил: вцепился в шерсть и тут же оказался на ней верхом, зажал коленями. И всем весом к земле прижимает.

— Держи! — кричит, — задние лапы держи!

А вот ни хрена-то никто не пошевелился. Нет, Федя пошевелился: своими граблями стиснул ее сзади. А псина визжит отчаянно и выкручивается.

— Питекантроп долбаный! — кричит Седой. — Да отпусти ты ее, я тебе полпачки печенья отдам! — Но с места не встает.

Как же, думаю, этот урод ее резать-то будет? Или задушить решил? А это противно, она обгадится, жрать ее потом…

А он левым локтем зажимает ей шею, а правой рукой достает из кармана гвоздь и всовывает ей в глаз. Дернула она два раза лапками, и затихла, бедолага.

— Ты здесь-то не свежуй, — сказал Федя. — Мы здесь отдыхаем. В сторону отойди.

Капитан оттащил тушку под стену, а мы развернулись и смотрели.

Он вытащил хозяйственный нож с пластмассовой ручкой и потемневшим лезвием, поплевал на обломок кирпича, поточил. И стал отпиливать собаке голову. Темной крови было на земле совсем немного. Он отпилил, поднял за ухо и отставил в сторону.

Белинский вдруг сказал:

— А интересно, как готовят собак корейцы? Надо почитать. Наверняка же есть много книг по корейской кухне.

А Капитан отвернул рукава; нож в правой руке; вложил лезвие между указательным и средним пальцами левой, как в ограничитель, только сантиметра два острия торчало, и взрезал брюхо от грудины до хвоста. Запустил руку и вырвал легкие вместе с трахеей и пищеводом. Потом выгреб кишки. И оттащил тушку в сторону. Провел разрез вверх до горла, а потом вдоль внутренней стороны лап до центрального разреза. Отложил нож и одной рукой стал край шкуры оттягивать, а кулак другой всовывал между шкурой и мясом, разделяя их. Ободрал. Умело так ободрал!

А мы молча сидели и смотрели.

Он поднял безголовую окровавленную шкуру с хвостом и заржал:

— Кому на воротник? — И откинул.

— Пакет чистый подайте, — скомандовал он, и Федя принес ему пакет и постелил. Капитан стал срезать куски мякоти и складывать на пакет.

— А кто за бухлом-то побежит? — руководил он уверенно. — Хавку я обеспечил царскую!

Никто не ответил и не посмотрел. Не вытанцовывалось ничего.

— Ну че сидите? — крикнул он нам. — Огонь-то сделайте!

Я пошел в ангар раскладывать костер, прихватил кусок поддона. Седой пожал плечами и присоединился.

Ну что. Нажгли досок, между двух железных коробов положили ряд арматурин, а на арматурины те были нанизаны шашлыки, вполне обычного вида. Темно-красное мясо. Которое на глазах светлело, а потом делалось коричневым. Запах, конечно, обалденный пошел, прямо желудок заволновался, в хорошем смысле.

— Эх, лучка бы, — прищелкнул Капитан.

Н-ну — ели без лука, без помидор, без хлеба, но главное — без водки. Без любого бухла. Ароматное, горячее, удивительно сытное мясо.

— Вкусно, черт, — признал Седой, чавкая.

— Действительно похоже на баранину, — светским тоном откликнулся Белинский, вытирая растопыренный ладони об учебник. Не понравился ему учебник.

Я думаю, сожрали мы не менее чем по килограмму. Федя отдулся, рыгнул и треснул Капитана в правую скулу.

— Ты че, охренел, ушлепок?! — заорал Капитан, поднимаясь с пыльного цементного пола.

У него был фингал на левой скуле, а теперь будет такой же на правой.

— Извини, братан, — сказал Федя. — За обед — братское тебе спасибо. Давно так не ел, это правда. Смогу — тебя угощу. Но пойми ты меня тоже — ну не смог я стерпеть!

Спасите наши души

А здесь мы на воле — внизу, а не там. Высоцкий был гений во всех смыслах.

Все счастливые люди счастливы по-разному, все несчастные несчастны одинаково. Как-то так начиналась, кажется, какая-то знаменитая книга. А может, и не так. Какая нам хрен сейчас разница.

Можно было бы много рассказать о каждом, кто спустился к нам сюда на дно. Интересный был бы такой роман — «На дне». Народу — не протолкнуться.

Вот этого обманом выписали из квартиры. Вот эту выгнали дети. Вот этот вообще с детства детдомовский. Этот залетел по дуре на зону, а потом нигде не хотели брать на работу. А этот был блатным, но спился, опустился, а может, ему все потроха отбили в ментовке, а может и кореша, и теперь он доживает остаток, ждет спокойно конца. А этот вообще был кандидатом наук! А это товарищ прапорщик, знакомьтесь (прапорщики почему-то пьют ужаснее всех). Но общее у всех одно. Сломанные люди.

Но не бывшие, нет! Может здесь, на воле, когда опускаться уже некуда и бояться нечего, истинная сущность в человеке и проявляется! На изломе-то оно все нутро виднее, кто из чего сделан.

Человек ломается совсем не так, как себе представляют. Представляют: крак, и хребет с треском ломается, как ветка, и тогда человек сломан. Глупости.

Ломание человека происходит постепенно и обычно незаметно ему самому. Это не ломание — это жизнь его постепенно гнет. Сначала исподволь, вообще непонятно: копится внутренняя усталость, бессилие, безнадежность. Как бы это сказать: агрессия постепенно выдыхается и сменяется равнодушием и смирением. Все меньше сил противостоять обстоятельствам. Препятствия вселяют тревогу и тоску, их хочешь избежать. Работать все мучительнее. Даже в выходные делать что-то по дому мучительно. А лежать и ничего не делать — прекрасно; отрадно; хорошо.

В чем сила, брат? А сила в самой силе, брат. Вот хочешь и можешь ты что-то сделать — значит, сильный. А не хочешь и не можешь — значит, нет в тебе силы; значит, слабый. И когда кончаются в тебе силы — хана тебе, мальчик. Любой ветерок тебя из хилой почвы выдернет и понесет куда захочет. И в результате принесет на помойку. Милости прошу к нашему шалашу.

Не помню, у кого был гениальный рассказ: мальчик (в 19 веке, что ли) с восьми лет работал, помогал кормить семью, надрывался. А в шестнадцать лет вдруг почувствовал однажды утром, что силы кончились, и долг перед семьей кончился, и любовь кончилась: послал он родную семью на хрен, спокойно так, и ушел бомжевать куда глаза глядят.

У любого человека есть своя жизненная программа. Он обычно про это не знает, а она есть. И сил ему в жизни отпущено ровно на эту программу. А уж это у всех по-разному, кому сколько отмерено. И вот бывает человек пашет, как конь, рвет пуп, ломает горб, преодолевает препятствия как танк — и вдруг р-раз! кр-рак! — и сломалась пружина. Выполнил свою программу. Надорвался. Слишком круто свой путь таранил. И больше он ничего не может. Жизнь еще продолжается, а судьба уже кончилась.

Ему-то кажется, что это он просто не хочет. Расхотел. А захотел бы — так смог. Ничего подобного! Это он НЕ МОЖЕТ. А нежелание — это просто выражение его неможения. Он-то себе объясняет, что это воля у него слабая, характера не хватает, лень одолела: а захотел бы — так смог, конечно. А потом начинает себе объяснять, что не нужны ему эти все карьеры и успехи, презирает он их, все там грызутся, готовы друг друга предать, продохнуть от работы некогда, а от нее кони дохнут, от работы, шла б она на хрен. Человеку не много надо: поесть, выпить, поспать в тепле, с друзьями поговорить. И незачем мучиться.

Бомж — это наш русский Будда. Не делай ничего, довольствуйся минимальным, получай удовольствие просто от жизни. Так Седой однажды сказал. Он любит философствовать. Я спросил: ага, а если в Париже бродяги под мостами живут и ни хрена не делают — так это французские Будды? А в Лондоне при Оливере Твисте жили английские Будды? Он подумал и сказал, что я прав. Мы заграницу ни хрена не знаем, поэтому все, что не соответствует порядку и здравому смыслу, считаем типично русским. А на самом деле везде люди одинаковы. Хотя, конечно, африканца с эскимосом равнять нельзя.

А я себе представляю огромный аквариум. И в нем происходит кишение планктона. Планктон стремится наверх, но там всем места не хватает, поэтому эти микроорганизмы толкаются, борются, и самые сильные оказываются наверху. А послабее — под ними. Все кишат вверх-вниз и по сторонам, но чем сильнее эти микропупки, тем более верхний слой занимают. А чем слабее, чем меньше активность — тем ниже.

И вот некоторые частички, затолканные другими, может и не очень сильно, но вдруг перестают барахтаться и толкаться и медленно осаживаются на дно. Они даже разного цвета и размера в той пестрой кутерьме, и у них общего только то, что они прекращают всякую активность. Но живые.