Корни небес - Туллио Аволедо

— Аминь, — произношу я, крестясь.

— Помогите мне встать на ноги, — улыбается кардинал.

Поддерживая его под локоть, я поднимаю с земли довольно значительный груз его тела.

— Вот видите? Мне тяжело носить даже самого себя. А представьте, что значит нести на своих плечах всю тяжесть Церкви. Мне нужна помощь кого-то более молодого и более сильного, чем я.

Я мог бы сказать ему, что сегодняшняя католическая Церковь уже не та, что была когда-то. Это уже не вселенское единство. Или все же да? По сути, наша вселенная ограничена тем, что мы видим, расстоянием, которое мы способны преодолеть пешком. Католическая Церковь сжалась до размеров этого подземелья.

Альбани, как будто прочитав мои мысли, кладет руку мне на плечо и внимательно смотрит на меня.

— Не обманывайтесь. Не думайте, что Церковь — это… вот это. Что все, что есть, — здесь. Как вы хорошо знаете, слово «католическая» по-гречески значит «вселенская». Она — наша миссия. Сама суть нашего существования — распространять послание Христово по всех уголках Земли.

Я мог бы ответить ему, что возвращение сюда, на это кладбище, появившееся во времена, когда Церковь подвергалась гонениям, а ее приверженцев скармливали львам, — это нешуточный шаг назад. Как в настольной игре, когда неудачно выпавшие кости возвращают тебя на первую клетку. Но я промолчал.

— За последние пять лет мы построили в этих стенах прочную базу. А в последние два нам удалось развить сеть аванпостов и продвинуться на север вплоть до Анконы. Этот город не населен и еще не тронут, так что он оказался богатым источником ресурсов. Кроме того, оттуда нам удалось установить связь с другими общинами выживших. Из них наиболее благополучной на данный момент представляется та, что обосновалась в Равенне. Да и сам город во время и после Великой Скорби понес лишь незначительный урон. Занятно…

— Что именно?

— Тот факт, что на закате Римской империи Равенна стала одним из последних аванпостов цивилизации. Когда пал Рим, столицей стала именно Равенна.

Мы возвращаемся в его кабинет. В место, некогда служившее усыпальницей святой. Ирония — впрочем, возможно, следовало бы назвать это абсурдом — заключается в том, что если бы тело Сесилии осталось здесь, оно сейчас было бы в целости. Но базилика святой Сесилии в Трастевере, куда было перенесено ее тело в начале девятого века, сегодня лишь груда руин, а мощи святой — горстка пепла.

— Располагайтесь, — говорит Альбани.

После того как мы садимся, он выдвигает ящик стола и достает из него кожаный конверт, по размеру напоминающий ушедшие в прошлое портфели.

— Здесь ваши верительные грамоты и подорожные, дающие право располагать любым нужным вам предметом или любым человеком на территориях, контролируемых Церковью. Здесь также находится рекомендательное письмо в равеннскую церковь. Епископ Джулиано предоставит вам и вашим спутникам все необходимое для последней части пути. И кстати о спутниках — думаю, пришло время познакомить вас с вашими товарищами по путешествию.

2

ЧЕРЕЗ ПЫЛЬ

По бесчисленным коридорам, части из которых больше полутора тысяч лет, а часть прокопана совсем недавно, мы проходим сначала в одном направлении, а потом в другом, испытывая мое чувство ориентации. Некоторые коридоры довольно широки, их стены изрыты погребальными нишами и ответвлениями. Другие чрезвычайно, до удушья, узкие.

Кардинал-камерленго идет впереди, двигаясь на удивление быстро для такого корпулентного человека. Впрочем, за двадцать лет он, полагаю, изучил эти подземелья так хорошо, что может бегать по ним хоть с завязанными глазами.

Конгрегации Доктрины Веры, единственным членом которой я являюсь, принадлежит особое помещение далеко отсюда, в так называемой секции святого Ливерия, к северу от галерей, по которым мы сейчас продвигаемся — если чувство ориентации не изменяет мне — на восток. В слабом свете редких масляных лампад, освещающих этот кротовый город, я различаю остатки фресок, отблески мрамора, фразы, шестнадцать веков назад высеченные на камне полными скорби руками. Некоторые из этих эпитафий я перевел с латыни и выучил наизусть. Например, надпись, сделанная родителями на могильной плите Валентины: «О Валентина, нежно и сильно любимая, я обессилен неудержимыми слезами и не могу вымолвить ни слова. К кому бы ни обращала ты свою улыбку, она остается в его сердце, и прибавляет еще больше слез, и не может избавить его от печали. Внезапно небо забрало тебя». Или надпись для маленького Акуциано, который «прожил около десяти лет. В могиле, которую ты видишь, покоится мальчик, достойный и остроумный речами, несмотря на свой юный возраст. Агнец, взятый на небеса и дарованный Христу».

Если бы мы пришлось написать лишь инициалы всех детей, погибших из-за Великой Скорби, стен этих катакомб не хватило бы. И лишь немногие из них были погребены. Один из наших разведчиков рассказал мне, что однажды в экспедиции за провизией в столовую детского сада он нашел комнату, полную детских костей. Ковер из костей. «Они ломались как сухие веточки под нашими сапогами…»

В отдаленном будущем, если человеческий род угаснет, что весьма вероятно, некий инопланетный археолог, быть может, откроет одно из наших убежищ и попытается понять, как жил Homo Callistianus. Сколько неверных выводов сможет он сделать, обнаружив эти громадные кладбища костей? Какими представит он себе нас, наткнувшись на эти пещеры с закопченными стенами? И как удастся ему связать наши останки с величием окружающих нас руин? Сможет ли он понять, что мы — последние наследники древнего величия двух тысячелетий?

Я не очень хорошо знал Старый Ватикан до его разрушения. Я видел его снаружи, как и всякий турист. Я представляю себе его полным жизни, деятельным ульем. Один писатель сказал однажды, что собор Святого Петра не вызывает у него никакого чувства одухотворенности. Что он кажется ему штаб-квартирой совета администрации межнациональной корпорации. Интересно, увидь он Новый Ватикан, понравились бы ему изменения? Теперь, когда вся роскошь, все золото и драгоценные фрески превратились в дым и пепел, теперь, когда Церковь очистилась в атомном огне, мы стали более достойны уважения?

Я никогда не жалею о прошедшем. И никто из нас не жалеет. По крайней мере, открыто. Мы должны смотреть вперед, только вперед. Прошлое — это мавзолей, набитый призраками.

Но внутри, в тайниках наших сердец, мы храним воспоминания о прошедших временах, бережно, как скупец хранит свои богатства.

Мы с Альбани проходим комнаты, приспособленные под склады, превращенные в столовые, в оружейные, в читальни. Спальни и изолятор находятся в другом месте, под защитой дверей и занавесей. Когда мы проходим, почти никто не встает. Только один старик изображает что-то вроде поклона. Большинство смотрит на нас с подозрением или даже с открытой неприязнью. Отсутствие Папы не идет Церкви на пользу. Многие полагают — и не скрывают этого — что кардинал-камерленго присвоил не полагающиеся ему полномочия. С течением лет его авторитет постепенно растаял, и в то же время выросло значение Городского Совета, светского органа власти, от которого зависит содержание Церкви и на который Альбани уже не имеет того влияния, какое имел когда-то. Политика всегда была страстью итальянцев, остается ею и сейчас. Эта традиция так же стара, как и мафия. Да и само руководство Совета, находящегося в руках «исторических» семей, основавших это убежище, определенно напоминает мафию. Хоть и смешно говорить об «истории», когда ей всего двадцать лет от роду…

Политика, секс, власть… Все те вещи, от которых я отказался.

Вокруг огня в общей зале часто слышны обсуждения этих перераспределений власти и стоящих за ними интриг. Поначалу шепотом, теперь открыто и без обиняков. Это самый явный признак ослабления Альбани. Единственная причина, по которой три семьи, составляющие Совет, еще имеют с ним дело, — это то, что они и сами переживают не лучшие времена. Им нужно обеспечить переход власти от умершего полгода назад абсолютного диктатора Алессандро Мори к его сыну Патрицио, который в кровавой борьбе одержал победу над своими братьями Оттавиано и Марио. Власть Патрицио Мори еще должна укрепиться. Естественно, что кардинал-камерленго хочет этим воспользоваться. О таком раньше говорили «темные делишки». Как это справедливо в царящей теперь темноте…

Я смотрю на неуклюжее с виду тело кардинала, а испытываю восхищение, даже гордость стариком. Казалось бы, это последний человек, который мог бы пережить такую чудовищную трагедию… А он не только пережил ее, но и сумел взять власть в свои руки, реорганизовать то немногое, что осталось от Церкви. Его величие никак не проявляется в его наружности. Но этот нелепый с виду человек достоин войти в историю — а история редко помнит, как выглядели люди.