Тайны старой аптеки - Владимир Торин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джеймс удивленно спросил:
— А почему она будет злиться?
Лемюэль остановился и обернулся. Наделив кузена долгим тягучим взглядом, он сказал:
— Вообще, мадам Клопп не нужен повод, чтобы на меня злиться, но она не то чтобы будет рада гостю. Особенно сейчас.
— Сейчас?
Какое-то время аптекарь молчал, словно раздумывая, сообщать ли кузену то, что его тревожило, но в итоге, видимо, решив, что родственник должен об этом знать, сказал:
— Моя супруга, Хелен… она болеет. У нее очень редкая болезнь, и проявления этой болезни крайне… гм… неприятные. Приступы случаются раз в две недели и длятся почти двое суток. Во время них она не покидает свою комнату и… — его губы задрожали. — Ей очень больно — мучения Хелен терзают мне сердце, но я никак не изобрету лекарство. Много лет я подбираю ингредиенты, но ничто не срабатывает. Хелен навещает доктор, но даже он в силах лишь ненадолго унять ее боль. Очередной приступ начался прошлой ночью.
— Вы поэтому говорили, что сейчас не лучшее время для того, чтобы помочь мне?
Лемюэль кивнул.
— Ни я, ни ее мать не заходим к ней во время приступов. К Хелен допускается лишь доктор — только у него есть инструменты, способные… — аптекарь внезапно оборвал себя, и Джеймсу показалось, что он просто не может подобрать нужное слово. — Пока вы здесь, вам следует соблюдать правила, кузен. Ни в коем случае не поднимайтесь на третий этаж, где находится комната миссис Лемони. Это очень важно. Вы услышите странные звуки, которые будут оттуда доноситься, возможно, крики, но — еще раз повторяю — ни в коем случае не поднимайтесь туда. От этой болезни нет лекарства, и я не могу допустить, чтобы она распространилась — во время приступов Хелен становится чрезвычайно заразной. Мадам Клопп скажет, что я напрасно позволил вам остановиться здесь, — я не хочу, чтобы она оказалась права.
— Разумеется, Лемюэль. Теперь, когда вы мне рассказали о несчастье вашей супруги, я понимаю, почему вы сомневались. Нет слов, чтобы в достаточной мере выразить мою благодарность: вы согласились мне помочь, несмотря ни на что.
— Лемони должны помогать друг другу. Надеюсь, вы оправдаете мое доверие.
— Я буду стараться изо всех сил.
Развернувшись, Лемюэль продолжил путь наверх. Обдумывая услышанное, Джеймс пошагал за ним.
— Также, — продолжил аптекарь, — вам будет нужно следовать распорядку, пока вы проходите обучение в аптеке. Я бы советовал вам не покидать вашу комнату по ночам и не бродить по дому. Будет лучше, чтобы вы поменьше попадались мадам Клопп на глаза. Вы понимаете меня, Джеймс?
— Да, Лемюэль.
Они поднялись на второй этаж. Лемюэль снял с гвоздика керосиновую лампу, быстро зажег ее и двинулся по темному коридору, в который выходило четыре двери. Шаги аптекаря и его кузена приглушала потрепанная ковровая дорожка.
Свет лампы полз по стенам, обитым потертой темно-зеленой тканью. На стенах по обе стороны от прохода висели портреты, на которых были изображены хмурые старики — некоторых Джеймс узнавал: портреты принадлежали почтенным аптекарям Лемони и прошлым владельцам «Горькой Пилюли». От их немигающих взглядов молодому человеку стало не по себе — казалось, все они наблюдают за ним, смотрят с подозрением, словно пытаются выяснить, зачем он явился.
— Мадам Клопп неусыпно следит за распорядком в доме, — говорил меж тем Лемюэль. — Она всегда просыпается ближе к полудню и обедает кашей из толченых пилюль и порошков, разбавленных сиропом от кашля. После обеда мадам устраивается у трубы пневмопочты и рассылает письма всем больным в округе с напоминанием зайти в аптеку и купить лекарства — она знает в мельчайших подробностях, кто чем болеет в нескольких ближайших кварталах. Потом мадам спускается в аптеку, забирает свою газету и взбирается с ней на стул под потолком. Она сидит там до трех часов дня, наблюдает за посетителями и ворчит. В три она отправляется к миссис Бренстоун из кафе «Кошка в кляре» — это в конце улицы — и там обедает во второй раз. Нет, насколько мне известно, кошек в этом кафе больше не подают. По пути на обед и обратно мадам разносит лекарства тем, кто не может сам прийти в аптеку. Возвращается она в четыре часа и снова забирается на свой стул, где и сидит вплоть до закрытия аптеки. Самое спокойное время — до того, как мадам Клопп просыпается, и когда она уходит. Будьте с ней предельно вежливы, Джеймс, — она это любит. Не сопите, не фыркайте и не чешитесь — этого она не любит. А еще ни в коем случае не упоминайте при ней запонки, парики и пресс-папье.
— Пресс-папье? — удивился Джеймс.
— Это такая кабинетная штуковина, которую используют для придавливания бумаг.
— Я знаю, что такое пресс-папье, но почему его не стоит упоминать?
Лемюэль пожал плечами.
— Если вы не хотите, чтобы ваши руки и лицо были исцарапаны, вам не стоит упоминать перечисленные мной предметы.
Они подошли к одной из дверей, и Лемюэль, достав из кармана ключ, отпер замок. Зайдя в комнату, он поставил лампу на комод и со вздохом сказал:
— Вы будете жить здесь. Эта комната принадлежала моему отцу, Лазарусу. Она пустует много лет. Хелен убирается здесь, как и в остальных комнатах, так что ни пыли, ни пауков, ни клопов здесь нет. Видите зеленый порошок на полу? Это гремлинский яд — человеку отравиться им будет сложно, но, если вы хотите избежать чесотки…
Джеймс покивал. Он сразу же понял, почему здесь все усыпано ядом от гремлинов — в комнате повсюду стояли, лежали и висели на стенах различные механизмы — настоящая вкуснотища для этих мелких прожорливых вредителей. Механизмы были такими ржавыми, словно долгое время прозябали под дождем…
Комната не выглядела уютной — хотя чего еще ожидать от места, в котором давно не живут. Зеленоватую обойную ткань покрывал узор из ночных мотыльков, тут и там она отходила от стены, ковер казался настолько ветхим, что на него было страшно наступать — того и гляди рассыпется, громоздкая мебель темного дерева будто отрастала от стен, а кровать у окна… Глянув на нее, Джеймс сглотнул вставший в горле ком. У этой кровати были вовсе не ножки, а самые настоящие ноги — механические и похожие на паучьи. Прилечь или хотя бы присесть на нее желания не возникало, хотя с единственным стулом здесь все обстояло еще хуже —
