Автобиография - Порфирий Кавсокаливит

— Детка, мой руки и перед едой, и всякий раз, когда мы собираемся идти в церковь, потому что входим в святое место и должно быть все чистым. Мы оба священники, оба совершаем литургию. У нас должны быть чистыми руки. Однако чистота должна быть во всем.

Тогда я стал каждый раз мыть руки с мылом. Не нужно было говорить мне второй раз. Перед едой я мыл руки с мылом. По какой бы причине я ни собирался идти в церковь, мыл руки с мылом. При занятии рукоделием, если это была тонкая работа, я мыл их с мылом. Так я поступал во всем, не противодействуя внутренне. Заметьте, что у меня было два старца, и часто они требовали противоположных вещей.

Однажды отец Иоанникий говорит мне:

— Возьми отсюда эти камни и перенеси их туда…

Я убрал их на указанное место. Приходит «старший» старец. Лишь только увидев их, он разгневался, отругал меня и сказал:

— Э–эээ, кривой (страбос) человек! Зачем ты это сделал? Разве эти камни должны быть там? Неси–ка их снова туда, откуда взял!

Вот, так — «кривой (страбос) человек» — так он меня ругал, когда гневался.

На другой день проходит там отец Иоанникий. Видит камни на прежнем месте, приходит в гнев и говорит мне:

— Разве я не велел тебе перенести эти камни туда? Я смутился, покраснел, положил ему поклон и говорю:

— Батюшка, прости меня, я почти все перенес их, но старец увидел это и сказал: «Отнеси их опять туда же. Они нужны нам там». И я их отнес обратно.

Отец Иоанникий не промолвил ни слова. Так старцы много меня тренировали. Но я ничего лукавого не подозревал, не говорил: «Они что, испытывают меня?» Мне на самом деле в голову не приходило, что они могут меня испытывать. А если они и испытывали, то делали это столь естественно, что догадаться было невозможно.

В этом был глубокий смысл. Потому что когда человек знает, что его испытывают, то может исполнить даже самое трудное дело, чтобы показать, что он — послушный. Но если человек не знает, что его испытывают, да еще и видит гнев другого, тогда не может его не кольнуть внутри:

«Ого! Что еще такое? Он столько лет монашествует и при этом гневается? Да разве такое возможно? Может ли монах быть гневливым и молиться? Не освободиться от гнева? Значит, эти люди далеки от совершенства…»

Но я так не думал, да и не знал, испытывают ли меня. Напротив, я очень радовался этому, потому что любил их. Да и они очень любили меня, хотя и не показывали этого. Я любил обоих старцев, но особенно привязался к своему духовнику — старцу Пантелеймону. Как говорит Давид: Прильпе душа моя по Тебе, мене же прият десница Твоя (Пс. 62, 9).

Так и моя душа прилепилась к моему старцу. Истинно говорю вам! И сердце мое было вместе с его сердцем. Я видел его, чувствовал его. Он брал меня с собой, и мы шли сначала в собор, а оттуда вместе на работу. Да, да, да, я его ощущал! Это очень освятило меня. То, что я привязался к старцу, а сердце мое прилепилось к его сердцу, освятило меня, принесло мне огромную пользу. Это был великий святой!

Однако старец ничего не говорил мне не только о том, откуда он родом, но и не называл мне даже своей

фамилии, ничего, совсем ничего… Никогда он не говорил: «На моей родине» или «мои родители, мои братья» и так далее. Он всегда был молчалив, всегда молился, всегда был кроток. Если и гневался когда, то гнев его и все слова были только для вида.

Я любил его и верю, что благодаря послушанию и любви, которую я питал к нему, благодать посетила и меня.

Я наблюдал за ним, чтобы что–нибудь перенять у него, уподобиться ему. Я любил его, благоговел перед ним, смотрел на него и получал от этого пользу. Мне достаточно было лишь смотреть на него. Вот мы идем далеко. От самой Кавсокаливии вверх на гору, чтобы обрезать ветки каменного дуба. Всю дорогу молчим, не говорим ни слова. Помню, как старец показывает мне, какие дубы пилить. Едва спилив один, я кричу радостно:

— Геронда, я его спилил! Он отвечает:

— Пойди–ка с пилой вон туда.

— …..

Я очищаю все вокруг, чтобы можно было работать пилой. А он идет, чтобы найти мне следующий дуб. Мы произносили одно слово «монофиси», то есть на одном дыхании. Я сразу кричал:

— Геронда, я спилил и его!

При этом испытывал огромную радость. Это было необыкновенно. Это была моя любовь, была благодать Божия, которая исходила от старца ко мне, смиренному.

Я теперь понимаю, когда рассказывают:

Однажды пришли однажды монахи и окружили одного подвижника, спрашивая его о разном. Один из них сидел и не говорил ничего. Он смотрел на лицо старца. Все спрашивали, а он — никогда. Пустынник задал ему вопрос:

— Почему ты, детка мое, не спрашиваешь ни о

чем? У тебя нет никаких недоумений?

А тот отвечает ему

— Я не хочу ничего другого, мне достаточно лишь видеть тебя, Геронда.

То есть он наслаждался благодатно, впитывал его, через него получал благодать Божию. И преподобный Симеон Новый Богослов говорил то же самое — что получил благодать от своего старца

Я выработал привычку: не оставлять свой ум праздным, чтобы иметь чистоту ума

В комнате, где я занимался резьбой по дереву, было Священное Писание, — вспоминал старец Порфирий. — Я открывал его и читал. Евангелие я читал от начала, от Матфея: Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына… (Мф. 1, 1).

Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. 2 Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; 3 Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; 4 Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наассона; Наассон родил Салмона; 5 Салмон родил Вооза от Рахавы; Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея; 6 Иессей родил Давида царя; Давид царь родил Соломона от бывшей за Уриею; 7 Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу; 8 Аса родил Иосафата; Иосафат родил Иорама; Иорам родил Озию; 9 Озия родил Иоафама; Иоафам родил Ахаза; Ахаз родил Езекию; 10 Езекия родил Манассию; Манассия родил Амона; Амон родил Иосию; 11 Иосия родил Иоакима; Иоаким родил Иехонию и братьев его, перед переселением в Вавилон. 12 По переселении же в Вавилон, Иехония родил Салафииля; Салафииль родил Зоровавеля…

Прочитав, когда работал, я повторял это про себя. Я повторял слова Евангелия много раз и помню их даже и теперь. Меня очень занимало держать в уме святые слова. Меня не утомляло многократное повторение, так как я любил Божественные слова, чувствовал их, углублялся в них. Я повторял их целый день, но не мог насытиться. Я не уставал произносить их каждый день.

Я испытывал великую жажду молиться.

Старцы уходили утром, а приходили только вечером, и я, как только выдавалось свободное от занятий время, шел в церковку Святого Георгия и предавался молитве. Да… Что там происходило! Я пребывал в такой великой радости, что и не ел. Я не хотел прерываться. Понимаете? Я произносил молитву, пел, читал. Ходил туда один. У меня был хороший голос. Правду вам говорю, у меня был замечательный голос. Говорю это не для того, чтобы похвалиться, но потому, что я так чувствовал.

У меня был очень хороший голос, и, когда я пел, мое пение было похоже на плач, причитание. Это были песни любви ко Христу, все, что хочешь… Понимаете? О–о! Что это были за проникновенные погребальные службы! И я переживал нечто такое, что невозможно передать словами. Понимаете?

Когда прошло немного времени и я подрос и укрепился, то старцы начали посылать меня на работу вне келни. У нас на келий в Кавсокаливии было мало земли, гумуса, и приносили его издалека на плечах. Когда я, исполняя послушание, ходил за землей к пещере святого Нифонта, я привык не оставлять своего ума праздным, но наизусть заучивал Священное Писание, Псалтирь, каноны.

Я делал это, чтобы иметь чистоту ума. У меня никогда и в мысли не было, что эти знания пригодятся мне, чтобы говорить затем народу, как обычно делают священнопроповедники во время бесед и проповедей. Я никогда и не думал, что выйду из пустыни. Никогда мне в голову это не приходило. У меня было такое чувство, что я проживу там всю жизнь, там же и умру!

Но, вопреки моим желаниям, моим мыслям, я вынужден был уехать со Святой Горы…

Старец Порфирий вынужден был уехать.

Я простер свою руку и произнес проповедь

Однажды старцы послали меня принести землю в скит, — вспоминал старец Порфирий. — Когда я шел к пещере святого Нифонта, то, по своему обычаю, читал в уме Евангелие от Иоанна и смотрел на Эгейское море, которое простиралось, сливаясь с горизонтом. В одном месте я встал на скалу, вдыхая запах чабреца, и пришел в такой восторг от красоты природы, что начал кричать. Я даже простер свою руку и произнес проповедь. Да, я говорю вам правду!

На скале я простер руку, оставив свой мешок для земли внизу. Громким голосом, выразительно я начал: Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы; ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его… (Ин. 3, 19—20). Я произнес это до конца. Кому я говорил эту проповедь? Пространству, морю, всему миру.