Стеклодув - Елизавета Прибой

Наш городок был центром особой фермерской зоны, которая раскинулась на километры вокруг и славилась качеством товара. Убегающие к горизонту ровные грядки моркови и капусты, мирно пасущиеся животные, тарахтящие на ухабах грузовички – рай городского жителя и милая обыденность для нас. И глубоко мной презираемый Толстый Бычок – фермер, получивший свое прозвище за тяжелый характер и особую упитанность выращиваемых им животных. Одному богу известно, чем он их кормил, но я, с юношеских лет не евшая мясо, свято верила, что в аду для него приготовлено такое же жаркое место, как эта стеклодувная печь.

– И что, поймали её?

– Нет. Говорят, она выплыла на каком-то островке и прячется там. А если к ней приблизиться, прыгает в воду и уплывает на другой край. Мне иногда кажется, что, если бы людей тоже мог кто-нибудь съесть, они бы любили жизнь гораздо больше. Один тип, который ходит к моему папе на уколы, все время в деталях продумывает, что будет, если он разобьет на лестнице голову или его собьет машина. Один раз даже воображал, как за ним гонится здоровенный бык. Вряд ли он правда хочет умереть, но это так мерзко – мои родители его усердно лечат, а он только размышляет, как бы свести их старания на нет.

– Ты принимаешь это очень близко к сердцу, едва ли он станет специально прыгать с лестницы или дразнить быка.

– Какая разница. Вокруг столько полезных занятий, а все то и дело думают или о том, как они смерти боятся, или о том, как они её хотят. Почему именно я должна жить со знанием всего этого, почему кто-нибудь другой не родился с умением слушать всю эту мерзость? Ты знаешь, что Толстый Бычок никогда не думает, как именно умрут его коровы? Ни разу не слышала.

– Лося, – протяжно и ласково сказал Ян, отправляя очередной аквариум в сушку, – во-первых, насколько я помню, ты и сама любишь об этом подумать и поговорить. А во-вторых, смерть – необходимая часть жизни, люди не могут не думать о ней, и каждый делает это в меру своей… испорченности. А ты родилась такой и такой тебе жить. Скажи ещё сто раз, как тебе тяжело – все равно ничего не изменится, бессмысленно тратить силы, требуя от природы вселенской справедливости. Возьми то, что она тебе дала и сделай с этим в жизни, что можешь, как ещё? – Ян вздохнул, смотря на мою кислую физиономию. – Если мы покатаемся верхом, когда я закончу, это поднимет тебе настроение?

О да, это поднимало мне настроение. Я, оседлав молодую белую кобылу с коричневыми пятнами, неслась прямо к лесу во весь опор, пересекая большой луг. Над ним стоял запах свежескошенной травы и одуванчиков, они желтыми брызгами разлетались в стороны под ногами лошадей. Мои густые каштановые волосы выбились из-под шлема и трепетали на ветру, а стройные бедра то и дело подскакивали в слишком большом седле. Ян плелся где-то сзади, я слышала топот копыт его Атома и крики с просьбой сбавить скорость.

– Олеся! Куда ты так втопила?! – заорал Ян, когда я притормозила у кромки леса. Он привстал в седле и яростно смотрел вперед, а, догнав, тут же спрыгнул на землю, чтобы осмотреть и погладить свою лошадь. – Вредная девчонка совсем нас загонит, да, Атом?

Конь ткнулся мордой ему в плечо. Атом был первым жеребцом, с которого отец Яна начал свое дело, и попал к нему ещё жеребенком. Ян в этом черном, как уголь, скакуне просто души не чаял – с ним он впервые сел в седло, впервые прокатился галопом и взял препятствие, это была единственная лошадь, на которой мне ни разу не дозволили посидеть. Конечно, несколько раз я самовольно пыталась, но нрав Атома был круче самого отвратительного человеческого характера, он вставал на дыбы стоило подойти к нему ближе, чем на метр, а однажды даже цапнул меня за палец. Я иногда шутила, что добрых и адекватных друзей Яну иметь не суждено – ни среди людей, ни среди животных.

– Он конь, а не хрустальная ваза, ты бы лучше обо мне так заботился, – проворчала я, вылезая из седла и расстегивая шлем. Я взяла кобылу под уздцы и пошла по тропинке в лес.

– Вылетишь из седла, свернешь себе шею – буду тебе цветочки на могилу носить, – отозвался Ян, направляясь за мной. ¬

Спустя пять минут я увидела впереди между стволов искрящуюся воду. Это был самый короткий путь к реке – верхом, напрямик через поле. На велосипеде по дороге я обычно ехала почти в три раза дольше.

Я хорошо знала это место, а оно хорошо знало меня – здесь нечасто бывали другие люди. Плотной зеленой стеной высокие деревья обступали эту часть реки – не такую широкую, как везде, но глубокую, с прозрачной манящей водой. Течение было слабым, и над зеркально-ровной водной гладью вытягивался старый деревянный пирс с позеленевшими досками. Уже много лет к нему не швартовалась ни одна лодка и с него со звонким хохотом не плюхался в воду ни один ребенок. У самого края стоял бог знает откуда взявшийся стул, целиком обитый красной тканью, родом тоже из прошлого века. Эти два старика – пирс и красный стул – источали потрясающе-тоскливое спокойствие, хранили отпечаток наложенной на природу руки человека. Если сосредоточиться, мне казалось, можно услышать, как пирс рассказывает стулу о временах, когда никаких других пирсов в округе ещё не было, и здесь толпились дети и сновали рыбаки. О временах, когда каждый март старые деревянные доски ещё не застилали ровными штабелями ярко-красные гвоздики в память о навсегда шестнадцатилетней Алисе, которая именно здесь прыгнула в воду, привязав к себе пять булыжников.

Пирс не стал для меня местом смерти, как для всех остальных – он был местом жизни. Ни одна чужая измученная мысль не могла тронуть здесь мою голову, а мои собственные муки покорно отступали. Только здесь, здесь и нигде больше я находила в себе силы мириться со смертью – потому что, если смотреть ей прямо в лицо, всякие страхи кажутся неважными. Здесь я была свободна и спокойна.

Пока Ян возился с лошадьми, я набрала охапку одуванчиков на длинных стебельках – сегодня им уготована важная миссия стать венками – и аккуратно забралась на стул, придвинув его к самому краю и свесив ноги. Скоро Ян улегся рядом прямо на доски, и мы уставились в