Судьба по-русски - Евгений Семенович Матвеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, не капельмейстер, а прямо-таки сам жених! – оглядев меня со всех сторон, сказала милая костюмерша Дуся. И добавила: – Слухай, Женю, а може, тебе фрак надеть? А то я быстренько… Не, нельзя, – спохватилась она. – Он же, чертяка, в нафталине увесь – завоняешь свадьбу. – И рассмеялась, прикрывая ладошкой беззубый рот.
Студенческая столовая мореходного техникума, которую сняли для проведения свадьбы, наполнялась гостями. Большинство мужчин было в белых расклешенных брюках и парусиновых туфлях, освеженных зубным порошком. Женщины – с короткими модными стрижками, в которых поблескивали причудливые заколки и гребешки.
Мой духовой оркестр помимо братьев Абрамовичей усилен был почему-то скрипачом. На удивление довольно стройно он наяривал марши и вальсы. «На удивление» потому, что тромбонист до этой свадьбы уже успел «полабать жмурика» и, плотно пообедав там, часто срывался на икоту. Икал он, дьявол, как раз на высоких нотах, чем или резко обрывал музыкальный звук, или издавал другие звуки – ну просто неприличные…
В паузе гости шумно рассаживались за П-образным столом, на котором плотно стояли вазы и блюда со всякой аппетитной снедью. Как сейчас помню: от нетерпения хотя бы прикоснуться к этому изобилию я остро ощущал сухость во рту и легкое головокружение. Играть, когда другие дружно принялись за еду, было невыносимо. И мои оркестранты стали откровенно выказывать недовольство. Первым взорвался Лева. Было заметно, что сегодня он явно нервничал: то зыркал глазами на невесту, то рявкал на икающего тромбониста.
– Если ты, гад, еще раз пукнешь, я по твоей башке тарелкой врежу! – пригрозил он ему.
– А ты чаще смотры в ноты, а нэ на Мурочку, – огрызнулся в ответ тромбонист и опять икнул. – Мурочка теперь чужая девочка.
Скрипач Гриша долго оценивающе смотрел на невесту и философски заключил:
– Боже ж мой, там же и подержаться не за что. А прыщики разве отсюда разглядишь? – Он имел в виду бюст невесты.
– Дэ кисточка, там и смак! – с подковыркой обратился Яша к брату. – Правда, Лева?
Лева молчал, жадно и глубоко вдыхая дым от папиросы «Сальве». Мой коллега очень уж нервничал, и причина этого была мне пока неизвестна. Музыканты принялись судачить о женихе, тоже не отличавшемся могучим телосложением.
– И чувак навроде нашего Жени: на просвет ребра виднеются… – Я действительно был тогда не в меру худой – при росте 183 см весил 56 кг. Меня за это и дразнили то тюлькой, то оглоблей. Циник тромбонист продолжал упражняться в остроумии: – Посмотреть бы на этих молодоженов в страстных объятиях на железной крыше – вот грохоту будет… – И сам по-жеребячьи заржал.
За столом, как и полагалось, звучали цветистые тосты, пожелания. Порядком охмелевшие гости вовсю галдели, уже не слушали друг друга, вскакивали с мест и порывались танцевать.
Нам поднесли по граненой стопке водки и по куску пирога с рыбой.
– Закусите, хлопцы, это невеста позаботилась, – сказала украиночка, по всему видать, приглашенная официантка. Лева, увидев, с каким наслаждением я уплетаю пирог, шепнул:
– Представляешь, Женя, если ты провозгласишь тост, какой будет фурор. Они тебе и с собой харчей дадут…
Видно, водка уже ударила мне в голову, поэтому я с легкостью согласился.
– А что сказать? – спросил я, дожевывая пирог.
– Только и всего: «Мура, будь счастлива».
– И все?
– Только это надо сказать по-еврейски…
– Как это?
– А бретл мет а лох! Давай, повтори.
Уж очень хотелось мне произвести впечатление на публику, и я раз пять повторил на ухо Левке эту фразу. К своему удовольствию, получил его одобрение.
Началась танцевальная суета. Музыканты заиграли азартнее и громче, особенно тромбонист и скрипач – им удалось еще «подпольно» выпить по парочке стопариков. Танцующие фокстрот и фрейлехс толкались в тесноте между столов. Живописный этот танец фрейлехс я видел впервые и поражался его дьявольской экспрессии. Зажигательность танца срывала с мест даже стариков…
Я же, забыв о дирижировании, все прокручивал в своей башке: «А бретл мет а лох… а бретл мет а лох…» Шутки шутками, а ведь это своего рода дебют! Первое мое публичное выступление. О! Еще и на еврейском языке!
Разгоряченные, запыхавшиеся, взмокшие от духоты и темпераментных телодвижений гости с грохотом усаживались за столом. Я почувствовал, что мой час приближается, и, наклонясь к Леве, взмолился:
– Не буду я тост…
Он не дал мне договорить и зло, сквозь стиснутые зубы, промолвил:
– Поздно!
Задребезжала тарелка – по ней вилкой колотил застольный затейник. Голоса хотя и неохотно, но постепенно затихали. Затейник, красуясь, многозначительно оглядел присутствующих и выкрикнул словно на арене цирка:
– А сейчас сюрприз! – Нахально-театральным, как мне показалось, жестом он указал на меня. – Встаньте сюда, прелестный юноша.
Левка подтолкнул меня к столу. Враз на меня уставились десятки глаз. В них я читал и любопытство, и насмешку… Левая коленка колотилась, я прижался ею к ножке стола. А затейник упивался собственным красноречием:
– Юное дарование нашего родного Херсонского театра провозглашает тост!.. – Кто-то хлопнул в ладоши, кто-то хихикнул. – Внимание! Тост произносится на еврейском языке!
Все затихли. Слышно было, как у дам трещали пластмассовые веера – тогда очень модные. В руке у меня, не помню как, очутился фужер с вином. Еле уняв в себе дрожь, я искренне, прочувствованно сказал:
– Мура! А бретл мет а лох!
Невеста, закрыв хорошенькое личико ладонями, потеряв сознание, рухнула на стол. Начались крики, визг! Грохотали стулья, падала на пол посуда…
– Вон!..
– Дрянь!..
– Шпана!
– Дерьмо!
Женщины визжали в истерике. Ко мне, ошеломленному, окаменевшему, бросились вместе с женихом разъяренные мужчины. Нет, они не били меня, а легонько приподняв, вынесли из зала и, как ненужную вещь, сбросили по лестнице вниз. Сколько кувырков сделало мое тело по железным ступенькам, не помню, только очнулся я на шершавом тротуаре.
Обида… боль… стыд… Поплелся я в театр. По моим расчетам, спектакль еще не окончился, и я успею вернуть Дусе рубашку и галстук. Под уличным фонарем я осмотрел себя: рукав оторван, пуговицы через раз, на манжете кровь… В костюмерную проник никем не замеченным, и, слава Богу, Дуся была там одна.
– Женюха, дытынко моя!.. – всплеснула она руками и в замешательстве опустилась на кучу солдатских шинелей. – Шо трапелось (случилось)? – Ее сердечное материнское участие словно вытолкнуло из моей груди стон и слезы. Я плакал. Так я плакал впервые – с горечью в душе и дрожью по всему телу. В детстве плакалось легче.
– Хто бил? За шо? – Утешая, Дуся поглаживала меня по голове влажным платочком – вытирала сочившуюся кровь.
Я рассказал
