Военная - Вячеслав Сукачев

Девушка бинтовала культю, встав над Бочарниковым на колени. Прядки волос выбились из-под пилотки, и выражение ее лица нельзя было разобрать.

Колю унесли, и еще двое ушли сами, виновато оглядываясь на батарею, невольно спеша и усиленно стараясь не показать этого.

— Страшно? — спросил Никита.

— Что?

— Страшно было?

— Н-нет.

— Ты не ври. Не надо. Мы и сами не каждый день прямой наводкой бьем. А страшно всем, и мне в том числе, потому как человек не для войны родится… Привыкнешь.

— Постараюсь.

— Как звать-то?

— Серафима.

— Сима, значит. Ну, Сима, будем воевать. Не каждый день к нам танки прорываются.

— Не каждый, товарищ старший сержант.

— Давно воюешь?

— С августа.

— Ну и добре, что к нам попала. С нами до Берлина дойдешь, там и замуж выдадим.

— Так я замужем.

— Ну?!

— И дочка у меня уже есть. Три годика.

— А муж?

— Там, — Сима неопределенно махнула рукой, и Никита понял, что дальше расспрашивать не надо.

Лежало перевернутое вверх колесами орудие, на огневой валялись еще теплые гильзы, и сладко щекотало в носу от порохового пара из казенников. Батарейцы зарывались в землю, где-то долго и тревожно бил пулемет.

— Никита?

— А?

— Ты помнишь, как я впервые на батарею пришла?

— Ну еще бы.

— Я тогда из госпиталя сбежала.

— Ты рассказывала.

— Ага, сбежала, Никитушка. А ты предписание не спросил. Потом бой, не до этого было.

Никита пьянел долго, тяжело. Какая-то стынь появилась в его добрых, широко поставленных глазах. Грузные плечи обмякли, опустились, и видно было, что он еще не дошел, а когда дойдет, то бог знает что из этого получится.

— Ты бы хоть рассказал, Никита, как жил все это время, чем занимался?

— Как жил? — Он улыбнулся и посмотрел на Серафиму ласково. — Разно жил, Симушка. Разно. Мы ведь воевали и думали, вот победим, придем домой, и почет нам за победу на всю жизнь будет. Дня три дома гулял, потом в норму начал входить и чую, чего-то в доме не хватает. Ну, все вроде бы на месте, ан нет — какая-то пустота, а какая — в толк не возьму. Тогда я к мамане, так, мол, и так. Она в слезы. Как же, говорит, хватать будет, если коровы нету. Повела она меня в стайку, а там уже и навоз давно простыл. Этим же вечером привел я с колхозной фермы себе коровенку. Ну, не без шума. Гвозданул по лбу сторожа. Пять лет потом на стройках народного хозяйства вламывал, там и женился. Вернулся — маманя долго жить приказала. Ну и подались с жинкой из села. Два года с геологами в Саянах, два года омуля на Байкале ловили, а потом в лес потянуло, на природу, и двинули мы в леспромхоз. Там и осели, детишек нарожали, живем. Ничего. Заработки хорошие, я уже двенадцатый год в бригадирах хожу, жена курсы закончила и десятницей при мне. Живем, Сима, не жалуемся. — Никита помолчал, покатал хлебную крошку на столе и глухо повторил — Не жалуемся.

— Значит, и тебя судьба не больно-то жаловала?

— Да я не о том. Кой хрен жаловать, когда я вот он, жив, руки, ноги целы, голова на плечах. Другим хуже пришлось. А я… — Никита махнул рукой и умолк. Потом взял стакан, посмотрел его на свет и спросил неожиданно — А у тебя звездочка на воротах, как проходили, видел. Почитают?

— Почитают, — усмехнулась Серафима. — И чем дальше, тем почета больше. Раньше, бывало, приедешь в город и уж по выправке через одного фронтовика узнаешь. Потом выправки не стало, и смешались фронтовички со всем людом, а теперь уж и сами вояки в редкость. Еще лет десять пройдет, и остальные отбегаются. И на этом наше поколение кончится. Отвоевали, отжили, ушли.

Никита выпил еще, закусил огурцом, широко вздохнул. Посидел в задумчивости и вдруг грохнул кулаком по столу. Тарелка с огурцами полетела на землю, перевернулась рюмка с водкой и покатилась к краю. Серафима подхватила ее и без всякого удивления поставила на место.

— Прости, Сима, но не могу, — глухо, со скрытым напором, уже пьяно и обиженно заговорил Никита. — Я, может, потому и тебя разыскал, к тебе поехал, что еще годков пять — и не свидимся уже. Ты вот про фронтовиков говорила, которые по городу ходили, а я безногих и безруких вспомнил, которые в колясочках катались. Сразу после войны их много было. Куда они делись, Сима? Умерли от нездоровья? Они от боли утихли, Сима… Я в Новосибирске Петьку Липина встретил. Помнишь, как он говорил? Мол, побьем Гитлера, вернусь домой, женюсь и двадцать пять детей нарожаю, чтобы на каждый год войны их по пять выходило. А тут вижу, катит в колясочке инвалид. Когда узнал меня, расплакался. Кому, говорит, я нужен, уж лучше бы убило… Всех перекрутила война, всех переломала, здоровых и калек, и сегодня еще тешится, тридцать лет прошло, а ей все мало.

Никита скрипнул зубами и потянулся за бутылкой, но на полпути рука его замерла, он виновато посмотрел на Серафиму и словно бы протрезвел на мгновение, так по- человечески тепло и удивленно сказал:

— А ведь не все плохо-то, а, Сима? Дети растут.

— Повырастали уже, — мягко ответила Серафима, — наши выросли.

— Много ты куришь, Серафима. Не бросала?

— Нет, Никита, не бросала.

— Кашляешь?

— Кашляю.

— Бросила бы.

— Теперь поздно.

Разговор сменился быстро, как это бывает за выпивкой, и Никита уже вскоре рассказывал Серафиме о своих ребятишках, звал в гости, добродушно улыбался, и лишь правое веко пульсировало безостановочно.

Когда солнце коснулось вершины хребта, на тропинке к дому показался Осип.

— Явился, не запылился, — усмехнулась Серафима.

Осип молча достал поллитровку вина и молча поставил на стол. Две орденские планки сияли на его груди.

— Зачем принес-то, у нас и так хватает.

— Пусть будет, — коротко сказал Осип и протянул руку Никите: — Осип Степанович Пивоваров.

— Никита Боголюбов.

— За знакомство…

Уже поздним вечером вынесла Серафима гармонь, и пока Осип настраивался, нервно и быстро пробегая худыми пальцами по клавишам, побежала в село. Долго дозванивалась до райцентра, потом в больницу, когда дозвонилась, ей сказали, что Матвей Петрович Лукьянов скончался два часа назад.

Глава четвертая

— Сима!

— Ну?

— Задержись на минутку.

— С чего бы это?

— Поговорить надо.

— Интересуюсь, о чем?

Матвей попытался обнять ее, но она сильно, с неожиданной яростью, оттолкнула его.

— Ты говорить говори, а руки не распускай.

— Не буду.

— Так что скажешь-то?

— Выходи за меня…

Матвей был старше ее одним годом. Невысокий, плотный, с белесыми ресницами и толстыми губами, он в красавчиках не ходил. Но было у Матвея одно преимущество— упрямство. Уж и гоняла она его, и высмеивала как угодно, а он все одно ходил за нею неотступно, терпеливо дожидаясь своего часа. И она уступила.

Свадьбу сыграли шумную, напоказ, вот, мол, мы какие, ничего нам не жаль. В первый же вечер Матвей перепился и спал на коврике у кровати. Она смотрела на его потное и жалкое во сне лицо и не спала. Утром Матвей полез к ней на кровать. Она, сонная, толкнула его, и Матвей обиделся, отвернулся, и целую неделю еще они спали поврозь.

Жизнь их налаживалась хоть и не без труда, но прочно. Поставили свой дом, справили новоселье, пора было и рожать. И она родила девочку. Олю.

— Не мог постараться, — ворчал на сына Петр Гордеевич.

Матвей смущался и уходил на улицу, а она говорила свекру:

— Сына на войну возьмут, да и убьют там, а дочь дома останется и жива будет.

— Тьфу на тебя, дура, чего каркаешь, — беленился свекор, — или у тебя одной дети?

— Тогда Оленьку не трогайте. Родилась и пусть живет.

— Ты че это, девка, — пугался свекор, крепкий и веселый старик, — ты че, белены объелась или так, тронулась умом? Да кто твою Ольку трогает?

— Сами же и говорите.

— Да мало что я говорю, ты слушай больше. Положено так, вот и говорю.

Свекор уходил, и она слышала, как он сердито выговаривал сыну:

— Олух царя небесного, и за себя-то вступиться не можешь, все на нее сваливаешь.

Серафима родилась и выросла на берегу Охотского моря, куда ее предки пришли еще на кочах осваивать суровые и дикие окраины России. Ее отец был рыбак-промысловик, старатель, плотник, лоцман, смолокур и пьяница. Грустно это признавать, но многие таланты русские сгубили себя на вине, и в чем тут причина — трудно сказать. Идет ли это от просторов наших или от просторов души, от желания забыться или вспомнить все, но пили даровитые люди много, бесшабашно, словно торопились сжечь себя зачем-то. Леонтий Маркелович — отец Серафимы — пил и буянил часто. Стоило по приморской деревушке прокатиться слуху, что Леонтий Охлопков пьян, как все мужики спешили по домам, затворяли запоры, и тогда Леонтий шел на пристань, где отстаивались китобои. Те промысловики, что уже его знали, убирали трап, и на этом дело заканчивалось, а другие долго и остервенело, большим количеством, подминали Леонтия, били, вязали по рукам и ногам и выбрасывали на берег. Всего этого Серафима долго не знала, так как домой отец приходил тише воды ниже травы. Даже окрика или громкого слова не слышала она от него. Зато мать, маленькая и щуплая, поднимала шум на весь дом. И отец, смущенный, растерянный, старался твердо стоять на ногах, просил: