Даймон - Андрей Валентинов

Караван отправится завтра. Во всяком случае, мистер Зубейр Рахама мне это твёрдо обещал и даже с самым серьёзным видом предложил дать клятву — хоть на Коране, хоть на Евангелии. Я не менее серьёзно напомнил ему соответствующую заповедь весьма уважаемого всеми мусульманами пророка Исы ибн Марьям.

Надеюсь, мы оба поняли, что шутим.

Мистер Зубейр, мой давний и, рискну предположить, хороший знакомый — человек, мягко говоря, неоднозначный. С точки зрения господствующей ныне в Англии (не в моей Шотландии!) пуританской морали, он — чудовище. Работорговец (подчас и разбойник), араб-метис совершенно тёмного, во всей смыслах, включая цвет кожи, происхождения, да к тому же мусульманин, причём самого предосудительного поведения.

Быть арабом, по мнению англичан, очень некрасиво. Нехорошо. Фи! Шотландцем, впрочем, тоже. Пятую строфу гимна сейчас петь уже перестали — но из текста не вычеркнули. «Боже, покарай шотландца!» Взаимно, джентльмены!

Доктор Ливингстон, скучая в своём африканском Эдеме, вывел теорию, согласно которой в чужих землях национальные различия между европейцами становятся незаметными, все они начинают чувствовать себя «белыми» — в противовес «чёрным» или «жёлтым». Обобщать не берусь, но я с большей охотой предпочитаю общаться с работорговцем мистером Зубейром, чем с многими из португальцев — и даже англичан. Зубейр Рахама, потомственный купец и авантюрист, в средние века непременно стал бы великим человеком, истинным Синбадом Мореходом. Он и сейчас значит очень много в этих землях. Рахама силён, смел, в меру честен, в меру циничен, к тому же обладает невероятным оптимизмом. Но главное, пожалуй, то, что мы оба ищем нечто, выходящее за пределы обычных желаний и стремлений. Поэтому с первой же встречи легко нашли общий язык.

Я не идеализирую мистера Зубейра. Он вполне способен выстрелить в спину. Любому, включая, конечно, и меня. Может, уже выстрелил бы — но за моей спиной стоит верный Мбомо.

Сейчас Рахама, если я правильно понимаю, подталкивает вождей макололо к войне с южными соседями — матебеле. Вождей матебеле он уже уговорил.

По этому поводу в селении уже третий день царит большое оживление. Ещё пару лет назад я исписал бы несколько драгоценных страниц, фиксируя особенности здешних обрядов, танцев, песнопений и военной раскраски. Кажется, именно этого ждут будущие читатели, которыми так искушал меня глубокоуважаемый мистер Вильямс, мой постоянный издатель. К счастью, у меня хватило осторожности заранее не подписывать договор. Боюсь, надежды упомянутых читателей на этот раз будут обмануты. Дело не только в моей болезни, мешающей регулярно вести записи. В последнее время я почувствовал, что африканская «экзотика», весь этот «color locale», стали восприниматься мною, как обычная и привычная данность. Люди, как люди, обычаи, как обычаи — столь же дикие и своеобразные, как и традиции европейцев, не говоря уже об обитателях Северо-Американских Штатов.

Впрочем, одна из песен, слышанных вчера вечером, мне чрезвычайно понравилась. Начинается она так:

Когда наш вождь поднялся на высокую гору,Он просил о силе и мужестве, чтобы победить врага.Он сказал: выпьем из чаши мужества, чаши, сделанной из вражьего черепа,Это чаша боли и скорби, чаша борьбы и победы.

Вероятно, образ Чаши-Судьбы известен всем народом мира. Здешние макололо, само собой, понятия не имеют о Чаше Спасителя в Гефсимании.

Мбомо, сурово блюдущий мои интересы (равно как интересы будущих читателей), требует, дабы я не отвлекался на философские размышления, а занёс в дневник нечто более актуальное и понятное. Например, рассказал о здешних дамах. Требование сие отчасти справедливо, посему обещаю коснуться этого важного предмета завтра же.

Пока что мы с Мбомо продолжили разбор и приведения в порядок наших вещей. Самое ценное моё достояние, конечно, инструменты, без коих это путешествие — всего лишь прогулка скучающего провинциального джентльмена. К счастью, все они в целости и сохранности. Прежде всего, это секстант работы знаменитых мастеров Джона Троутона и Майкла Симса с лондонской Флит-стрит. Моя гордость — и предмет чёрной зависти всех африканских знакомых. Ему в пару, конечно же, хронометр с рычажком для остановки секундной стрелки, сконструированный Дентом из Стренда для Королевского Географического общества. Третьим в этой компании — компас из обсерватории Кэпа.

Термометр, запасной карманный компас, небольшой запас бумаги и две подзорных трубы также полностью готовы к работе. Значит, готов и я. И нечего хандрить!

Вчера я позволил себе запись, достойную разве что юной девы из пансиона. «Даймон, о котором я не решался писать в дневнике»! Лавры лорда Байрона меня никогда не прельщали, посему выражусь менее поэтично, зато куда точнее. Моя болезнь среди всех прочих неприятных следствий имеет ещё одно: расстройство рассудка, пока ещё в лёгкой форме. Скрывать сие нелепо — прежде всего, от себя самого.

Уже несколько дней я сталкиваюсь с тем, что ныне принято называть «слуховыми галлюцинациями». Некто на весьма скверном английском (акцент очень странный, мне незнакомый) пытается завязать разговор. Придя в себя после первой «беседы» я с неизбежностью вспомнил Сократа Афинянина с его «даймоном», не принёсшим философу ничего доброго.

И как реагировать? В духов и привидений я не верю, разговаривать же с самим собою, точнее, с собственной болезнью, нелепо и опасно. Однако, естествоиспытатель должен оставаться таковым даже в самой безнадёжной ситуации. Посему, поразмыслив, я задал моему Даймону самый естественный для путешествующего по Африке вопрос — об истоках Нила. Любопытно было услышать, как я сам (точнее, некая часть моего больного сознания) сумею выкрутиться.

Ответ, признаться, обескуражил. Привожу его дословно, ибо не удержался и попросил Даймона повторить:

«Исток Белого Нила — река Рукарара, впадающая в реку Кагера».

Вновь не сдержавшись, я поинтересовался точными координатами. Мой Даймон несколько замешкался (sic!), но все-таки сообщил следующее: 1°20’ и 2° северной широты и 30°30’ — 31°10’ восточной долготы. Но это не координаты загадочной Рукарары, Даймон их не знает (!), а координаты некоего озера, куда впадает река Кагера. Кроме того, он добавил, что Рукарара считается истоком Нила условно, ибо за такой можно принять любой из притоков Кагеры.

Простите, КЕМ считается?

Мбомо без всяких шуток советует обратиться за разъяснениями к здешнему колдуну.

Вот именно.

Дорожка 5 — «Njet Molotoff»

Музыка Матти Юрва, слова Тату Пеккаринен, вокал Матти Юрва.

(2`34.)

Своеобразный «ответ Чемберлену» по-фински на «Суоми-красавицу», даже время исполнения почти такое же. Запись 1942 года. Матти Юрва музыку, конечно, не писал, а лишь обработал известную песню про ухаря-купца. Получилось очень удачно, особенно по контрасту с советской песней. Весёлая ирония — против весьма натужной патетики. В 1942-м финны ещё могли смеяться.

— Очки сам протрёшь?

Очки?! Алёша, не думая, коснулся металлических дужек. Надо же, и это заметили. Внимательные, однако!

Вопрос решился быстро благодаря подсунутой под руку чёрной бархотке. Видно стало лучше, понимания, однако, ничуть не прибавилось. Его усадили к компьютеру, по экрану по-прежнему плавают какие-то картинки…

Ага, уже не «какие-то» — фотографии. Знакомый город: улицы, деревья в парке, старые дома в центре, главная площадь. А вот и университет!

За годы учёбы Алексей привык — к этим улицам, к домам, к людям. Не впервой — семья кочевала по стране от Мурманска, в котором довелось родиться, до тихого Чернигова, где сейчас жили отец и мать.

Новый город Алёше пришлось осваивать уже самостоятельно. Освоил. Но все равно чувствовал себя не слишком уютно, особенно в шумном центре. Слишком много людей, и все куда-то бегут, бегут, бегут… А тут ещё Десант! Интересно, чего с ним делать собрались? Током пытать станут — прямо у монитора?

А голова как болит! У-у-у!

— Чего ты ему поставишь? — Хорст Die Fahne Hoch.

— «Pain Control», само собой. А потом «Cable Car Ride». — Женя, у которой носик.

— Заснёт.

— А мы ему Эшера.

На пытку это никак не походило, что, впрочем, не слишком успокаивало. «Pain Control» — в каком смысле? Боль, значит, станут контролировать? Вот спасибо!

Или песня так называется?

— Внимание, Алексей! — снова Хорст. — Сейчас наденешь наушники и станешь слушать музыку. Можешь реально расслабиться — а можешь и не расслабляться, один черт. Чего ждёшь? Наушники, давай!

Спорить Алёша не решился. Хорст наклонился над столом (сколько росту у парня? метра два, больше?), диск в дисковод отправил…

И грянуло!

Нет, наоборот совсем. Это Алёше думалось, что грянет — не старым добрым роком, не поганой нынешней попсой, так «Аргонским маршем» — точно. А то и вообще «Вахтой на Рейне». Грянет — молотком по пылающему болью виску. «Es braust ein Ruf wie Donnerhall…» Или «Суоми-красавицей», как и обещано было. Но не грянуло, тихо заиграло. Не марш, не попса, не рок — и не классика. С оркестром, ретро — но точно не наше.