Звезда-полынь - Татьяна Талова

— Все, все, лучше про поле! — завопил конь дурным голосом, ему волк вторит.

— Подожди, мне интересно, что дальше с головой будет! — говорю я.

— Ну что, давай тогда про поле… — смотрит Лют на зверье обнаглевшее, голову чешет.

— Давай! После «моря-окияна» знаешь, что петь?

Качает головой Лют.

— Эх, ну ладно, давай так…

Переглянулись — да как грянем:

— Э-э-эх! Э-эх, по-о-олюшко-по-о-оле-е!!! Эх, по-о-оле раздо-о-ольное, ой да во-о-оля во-о-ольная-а-а!

Добрая дорога!

Как доехали до города Карочуна, так совсем друзьями сделались — и что с того, что он у Кощея служит — у чародея безумного да злобного? Может, и не безумный, и не злобный, а… как это?.. фанатично преданный науке, вот! Полюбила ж его Елена-царевна…

Я вот вообще Гордею служу — и ничего.

У города, как это бывает, много-много селений маленьких — если беда, все за стены бегут. Перво-наперво, в одну из таких изб постучались, где хозяйкой старуха была, в баню напросились за поленницу дров наколотых и крыльцо починенное. Лют сразу признался, что у него руки только к оружию правильно прилажены, так что пошел дрова колоть, а я крыльцо мастерить стал. Дед был плотником да столяром знатным, выучить кое-чему и меня успел — сделал крыльцо добротное, даже бабка, ворчливая с виду, похвалила. Потом и вовсе раздобрилась — сверх бани еще ужином накормила.

Лют из бани вышел, посвежевший, румяный — и не скажешь, что Кощеев богатырь. Я-то как привык их представлять — упыри упырями, а Лют вот волосом черный, кудрявый такой, темноглазый, улыбчивый. Кроме последнего — ну полностью мне противоположность! Я тоже на человека стал похож, даже одежду немного отстирал — благо, штаны в сумке чистые нашлись, а рубаху сухую мне Лют пожаловал. Старуха на нас уставилась, видно, молодость вспоминая, умилилась, каши чугунок выставила, щей налила.

— Вы, добры молодцы, должно быть, на игры собрались?

Переглянулись мы с Лютом — удачно в город пришли.

— И что за игры, бабушка Зореслава? — спрашиваем.

Та ручкой щеку подперла и говорит:

— Чудные, это все знают! Ясно дело — царь наш батюшка, Гордей, дочек замуж все выдать хочет. Три у него осталось — Дарьюшка-умница, да Марья-рукодельница, да Марфуша-озорница. Елену-то, красавицу нашу, видишь, Кощей из родного гнезда умыкнул, а Настасья вот после таких-то игр Тверду досталась…

Подавился Лют, я ему под столом на ногу наступил.

— А нет, соврала, — не заметила ничего Зореслава. — Как раз недавно шестая дочка от Бабы-Яги приехала, Ясногорка…

— От Яги-и-и? — теперь уже я заикнулся.

— Да! Царь ведь никому о ней ничего не говорил до сих пор! Девочку малую, еще десяти не было, в ученицы к Яге отдали. Вот, восемь лет прошло, возвращается.

И ведь ловко Гордей все сделал — сколько лет при нем ходил, а ни слухом, ни духом о шестой дочери! Хотя давно он ее отдал — я сам тогда только-только перестал по отцовскому двору в рубашке бегать…

И как это наши знатные мужи постоянно умудряются так влипнуть, что только у нечисти и ведьм всяких защиты просить остается?! И ведь ясно, что те потребуют ребенка! И благо еще — ведьма лесная решила мудрость передать, чтоб не пропала, так ведь тот же Берендей однажды водяному сына отдал! Ничего, правда, обошлось — появился через три года царевич Любим, бледный да тощий, во дворце все рыбы требовал есть. И старух этих, тезок по имени, сестер по колдовству, развелось…

— Не та ли Яга, у которой табун волшебный? — спрашиваю осторожно.

— Нет, другая, которая потише да поспокойнее будет… У той Бабы-Яги, помнится, один только Светояр, царский дружинник, три дня продержался, коня взял! Говорят, ему прочили в жены одну из дочерей Гордея, пока с царем не рассорился…

Все! При царевом гневе на пиру едой не давился — здесь чуть обратно не выплюнул. Почему о таких важных вещах я всегда последним узнаю?

— И что, — говорю с трудом, отдышавшись. — Здесь нынче царь?

Кивает старуха:

— К ярмарке местной все это приплели…

— Нельзя мне показываться на глаза Гордею! Либо пришибет, либо женит! — говорю я тихонько Люту, когда старушка нам в соседней комнатенке на полу постелила.

— Страх… — отозвался Лют. — Но не будет же он тебя высматривать — не до того ему сейчас… И знаешь, можно ведь сделать, чтоб царь тебя не узнал…

Ума нам обоим, конечно, не занимать, быстро придумали, чем от меня глаза царевы отвести и как на играх спокойно показаться. Люта-то все равно без волка, булавы и бровей грозно сведенных никто не узнает, а мою ухмылку гнусную любой царский человек, верно, запомнить успел. То, что гнусную — это не я, это Храп добавил. Конягу я с собой не взял, у бабки оставил, предварительно трубу Зореславе вычистив. Много было сажи — щедро с конем поделился, был рыж, стал гнед! Красивый такой, в пятнышко! И болтать строго настрого заказал. Лют своего Серого еще на подходе к деревне в лес отпустил, чтоб никто не пугался, что волк у избы ночью спит или что лошадь мясо харчит.

Сперва я Люта в бои кулачные отправил — денег немножко достать. Потом нашли балаганщиков заезжих — купили у них бороду потешную, накладную. Знатную такую, надо сказать, пушистую, густую. Только рыжую — Храпу бы больше подошла, но и на мне ничего так смотрелась. Чесалась только, зараза, страшно, зато от груди до глаз ничего не видать. Я еще и шапку напялил — вообще одни глаза на лице остались. Лют смеялся долго, потом успокоился, на площадь позвал.

— На дочерей бы царских глянуть — дело… — говорит.

— Елены тебе не хватило, окаянный? — смеюсь я. — Было бы на что смотреть… Я когда при царе ходил, часто их видел… Настасья — близняшка Еленина, а характером поспокойней будет. Самая веселая — Марфуша, ее все любят, Марья — тихая точно мышь, скрытная такая, а старшенькая Дарья получше царя знает, что и как в государстве делать надо…

Но на площадь перед теремом царским пошли. Вообще-то терем не царский, а князька местного, Фомы, но на время приезда государя переделали в царский. Даже слово какое-то подобрали — резиденция, на заморский лад. Там шум, гам, веселье! Карусель вертится, лоточники снуют, скоморохи народ веселят, цыгане откуда-то появились — медведя привели, танцевать заставили. Девушки красуются, стайками собираются, глазками постреливают, вечером за воротами люд костры разведет, будут пляски, песни, поцелуи… Надо будет бороду эту дурацкую снять, там-то никто не узнает.

— И чего все к дочерям этим царским так рвутся? — говорю я тихо. — Глянь-ка, Лют, в сторону — чем не царевна?

Усмехается Лют.

— Терема стоаршинного что-то не видать, — продолжаю, — что другое царь придумал, чтоб самого удалого найти?