Жди меня (сборник) - Константин Симонов

Генерал

Памяти Мате Залки

В горах этой ночью прохладно.В разведке намаявшись днем,Он греет холодные рукиНад желтым походным огнем.

В кофейнике кофе клокочет,Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.

Давно уж он в Венгрии не был —С тех пор, как попал на войну,С тех пор, как он стал коммунистомВ далеком сибирском плену.

Он знал уже грохот тачанокИ дважды был ранен, когдаНа запад, к горящей отчизне,Мадьяр повезли поезда.

Зачем в Будапешт он вернулся?Чтоб драться за каждую пядь,Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,Бежать за границу опять?

Он этот приезд не считает,Он помнит все эти года,Что должен задолго до смертиВернуться домой навсегда.

С тех пор он повсюду воюет:Он в Гамбурге был под огнем,В Чапее о нем говорили,В Хараме слыхали о нем.

Давно уж он в Венгрии не был,Но где бы он ни был – над нимВенгерское синее небо,Венгерская почва под ним.

Венгерское красное знамяЕго освящает в бою.И где б он ни бился – он всюдуЗа Венгрию бьется свою.

Недавно в Москве говорили,Я слышал от многих, что онОсколком немецкой гранатыВ бою под Уэской сражен.

Но я никому не поверю:Он должен еще воевать,Он должен в своем БудапештеДо смерти еще побывать.

Пока еще в небе испанскомГерманские птицы видны,Не верьте: ни письма, ни слухиО смерти его неверны.

Он жив. Он сейчас под Уэской.Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.

1937

Однополчане

Как будто мы уже в походе,Военным шагом, как и я,По многим улицам проходятМои ближайшие друзья;

Не те, с которыми зубрилиЗа партой первые азы,Не те, с которыми мы брилиЕдва заметные усы.

Мы с ними не пивали чая,Хлеб не делили пополам,Они, меня не замечая,Идут по собственным делам.

Но будет день – и по разверсткеВ окоп мы рядом попадем,Поделим хлеб и на заверткуУглы от писем оторвем.

Пустой консервною жестянкойВоды для друга зачерпнемИ запасной его портянкойБольную ногу подвернем.

Под Кенигсбергом на рассветеМы будем ранены вдвоем,Отбудем месяц в лазарете,И выживем, и в бой пойдем.

Святая ярость наступленья,Боев жестокая страдаЗавяжут наше поколеньеВ железный узел, навсегда.

1938

Изгнанник

Испанским республиканцам

Нет больше родины. Нет неба, нет земли.Нет хлеба, нет воды. Все взято.Земля. Он даже не успел в слезах, в пылиПрипасть к ней пересохшим ртом солдата.

Чужое море билось за кормой,В чужое небо пену волн швыряя.Чужие люди ехали «домой»,Над ухом это слово повторяя.

Он знал язык. Они его жалели вслухЗа костыли и за потертый ранец,А он, к несчастью, не был глух,Бездомная собака, иностранец.

Он высадился в Лондоне. Семь днейИскал он комнату. Еще бы!Ведь он искал чердак, чтоб был беднейПоследней лондонской трущобы.

И наконец нашел. В нем потолки текли,На плитах пола промокали туфли,Он на ночь у стены поставил костыли —Они к утру от сырости разбухли.

Два раза в день спускался он в подвалИ медленно, скрывая нетерпенье,Ел черствый здешний хлеб и запивалВонючим пивом за два пенни.

Он по ночам смотрел на потолокИ удивлялся, ничего не слыша:Где «юнкерсы», где неба черный клокИ звезды сквозь разодранную крышу?

На третий месяц здесь, на чердаке,Его нашел старик, прибывший с юга;Старик был в штатском платье, в котелке,Они едва смогли узнать друг друга.

Старик спешил. Он выложил на столПриказ и деньги – это означало,Что первый час отчаянья прошел,Пора домой, чтоб все начать сначала.

Но он не может. – Слышишь, не могу! —Он показал на раненую ногу.Старик молчал. – Ей-богу, я не лгу,Я должен отдохнуть еще немного.

Старик молчал. – Еще хоть месяц так,А там – пускай опять штыки, застенки, мавры. —Старик с улыбкой расстегнул пиджакИ вынул из кармана ветку лавра.

Три лавровых листка. Кто он такой,Чтоб забывать на родину дорогу?Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,Губами осторожно трогал.

Как он посмел забыть? Три лавровых листка.Что может быть прочней и проще?Не все еще потеряно, покаТам не завяли лавровые рощи.

Он в полночь выехал. Как родина близка,Как долго пароход идет в тумане…. . . . . . . . . .Когда он был убит, три лавровых листкаСреди бумаг нашли в его кармане.

1939

Старик

Памяти Амундсена

Весь дом пенькой проконопачен прочно,Как корабельное сухое дно,И в кабинете – круглое нарочно —На океан прорублено окно.

Тут все кругом привычное, морское,Такое, чтобы, вставши на причал,Свой переход к свирепому покоюХозяин дома реже замечал.

Он стар. Под старость странствия опасны,Король ему назначил пенсион,И с королем на этот раз согласныЕго шофер, кухарка, почтальон.

Следят, чтоб ночью угли не потухли,И сплетничают разным докторам,И по утрам подогревают туфли,И пива не дают по вечерам.

Все подвиги его давно известны,К бессмертной славе он приговорен,И ни одной душе не интересно,Что этой славой недоволен он.

Она не стоит одного ночлегаПод спальным шерстью пахнущим мешком,Одной щепотки тающего снега,Одной затяжки крепким табаком.

Ночь напролет камин ревет в столовой,И, кочергой помешивая в нем,Хозяин, как орел белоголовый,Нахохлившись, сидит перед огнем.

По радио всю ночь бюро погодыПредупреждает, что кругом шторма, —Пускай в портах швартуют пароходыИ запирают накрепко дома.

В разрядах молний слышимость все глуше,И вдруг из тыщеверстной темнотыПредсмертный крик: «Спасите наши души!»И градусы примерной широты.

В шкафу висят забытые одежды —Комбинезоны, спальные мешки…Он никогда бы не подумал прежде,Что могут так заржаветь все крючки…

Как трудно их застегивать с отвычки!Дождь бьет по стеклам мокрою листвой.В резиновый карман – табак и спички,Револьвер – в задний, компас – в боковой.

Уже с огнем забегали по дому,Но, заревев и прыгнув из ворот,Машина по пути к аэродромуДавно ушла за первый поворот.

В лесу дубы под молнией, как свечи,Над головой сгибаются, треща,И дождь, ломаясь на лету о плечи,Стекает в черный капюшон плаща.

Под осень, накануне ледостава,Рыбачий бот, уйдя на промысла,Найдет кусок его бессмертной славы —Обломок обгоревшего крыла.1939

Поручик

Уж сотый день врезаются гранатыВ Малахов окровавленный курган,И рыжие британские солдатыИдут на штурм под хриплый барабан.

А крепость Петропавловск-на-КамчаткеПогружена в привычный мирный сон.Хромой поручик, натянув перчатки,С утра обходит местный гарнизон.

Седой солдат, откозыряв неловко,Трет рукавом ленивые глаза,И возле пушек бродит на веревкеХудая гарнизонная коза.

Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,Они забыли там, за семь морей,Что здесь, на самом кончике России,Живет поручик с ротой егерей…

Поручик, долго щурясь против света,Смотрел на юг, на море, где вдали —Неужто нынче будет эстафета? —Маячили в тумане корабли.

Он взял трубу. По зыби, то зеленой,То белой от волнения, сюда,Построившись кильватерной колонной,Шли к берегу британские суда.

Зачем пришли они из Альбиона?Что нужно им? Донесся дальний гром,И волны у подножья бастионаВскипели, обожженные ядром.

Полдня они палили наудачу,Грозя весь город обратить в костер.Держа в кармане требованье сдачи,На бастион взошел парламентер.

Поручик, в хромоте своей увидяОпасность для достоинства страны,Надменно принимал британца, сидяНа лавочке у крепостной стены.

Что защищать? Заржавленные пушки,Две улицы то в лужах, то в пыли,Косые гарнизонные избушки,Клочок не нужной никому земли?

Но все-таки ведь что-то есть такое,Что жаль отдать британцу с корабля?Он горсточку земли растер рукою:Забытая, а все-таки земля.

Дырявые, обветренные флагиНад крышами шумят среди ветвей…«Нет, я не подпишу твоей бумаги,Так и скажи Виктории своей!». . . . . . .

Уже давно британцев оттеснили,На крышах залатали все листы,Уже давно всех мертвых схоронили,Поставили сосновые кресты,

Когда санкт-петербургские курьерыВдруг привезли, на год застряв в пути,Приказ принять решительные мерыИ гарнизон к присяге привести.

Для боевого действия к отрядуБыл прислан в крепость новый капитан,А старому поручику в наградуБыл полный отпуск с пенсиею дан!

Он все ходил по крепости, бедняга,Все медлил лезть на сходни корабля.Холодная казенная бумага,Нелепая любимая земля…

1939

Английское военное кладбище в Севастополе