Жди меня (сборник) - Константин Симонов

Вскоре после того как газеты напечатали известие о гибели под Уэской в Испании командира Интернациональной бригады генерала Лукача, я вдруг узнал, что легендарный Лукач – это писатель Мате Залка, человек, которого я не раз видел и которого еще год назад запросто встречал то в трамвае, то на улице. В тот же вечер я сел и написал стихотворение «Генерал».

В нем говорилось о судьбе Мате Залки – генерала Лукача, но внутренне с юношеской прямотой и горячностью я отвечал сам себе на вопрос – какой должна быть судьба моего поколения в наше революционное время? С кого лепить жизнь?

Да, именно так, как Мате Залка, мне хотелось прожить и свою собственную жизнь. Да, именно за это мне будет не жаль отдать ее!

В стихах «Генерал» хромали рифмы и попадались неуклюжие строчки, но сила чувства, которое было в моей душе, сделала их, как мне кажется, моими первыми настоящими стихами.

Константин Симонов

1978

Начало

Из поэмы «Павел Черный»

В начале тридцать второго в Карелию ехал Черный —Густо татуирован, жилист, немыт, небрит.Ехал он из Одессы, с любимого Черного моряНа чортово Белое море. Чорт его побери!

Как раз в арестантском вагоне стукнул ему тридцатый.Стократно благополучно бежавшие от погонь,Были с ним вместе взяты в доску свои ребята,Прошедшие медные трубы, воду, водку, огонь.

Ехали долго и скучно: пять суток резались в карты;Сто раз прошли через руки деньги, жратва, табак…Вагон, как осенняя муха, полз по холодной карте,И Черному показалось, что дело его – табак!

Если глядеть в окошко: камень, камень и камень,Снег да кривые сосны, и кругом никого,Если вцепиться в решетку да потрясти руками,Услышишь запах железа и проклянешь его.

До теплой Одессы тыщи простуженных километров.А вор все равно, что птица, серенький соловей, —Нету теплого дома… Кто виноват, что нету,От холода и от клетки, от мыслей в своей голове.

Нету теплого дома… Кто виноват, что нету,Нету у человека печки, тепла, угла?Нету такого места, чтобы взял ты билеты,Уехал – и никакая власть тебя не взяла.

Говорят, что у маминой юбки самое теплое место,Что приятно со старым папкой в поддавки постучать.Говорят, человек как кошка, любит старое место,Любит собственных шкетов на руках покачать.

Кто его знает? Ноги шли не на те пороги,Не пробовал Черный этих приятных и тихих штук.Выбрать ему не дали. А на любой дорогеУ дырявых подметок одинаковый стук.

Как и других – родили, кинули в подворотню.Дворник нашел под утро. Пошевелил носком.Видит – живой мальчишка; выживет, будет работник,Скорей же всего подохнет. И сунул в сиротский дом.

Сиротский дом трехэтажный. В стенах глаза и уши,Если бывал – так знаешь. Не бывал – не поймешь!Давал император трешку в год на живую душу.«Смоешься – станешь вором. Не смоешься – так помрешь».

И вышла такая привычка: загнут на любом из следствий:«Что же это вас толкнуло? Кто папа и мама вам?» —Встанет Черный и скажет: «Очень приличное детство,Очень прекрасная мама, а воровал я сам!»

Наутро довез их поезд до самого края свету,Ссадил и поехал дальше, куда-то в тартарары.Взглянули на солнце – нету! Взглянули на звезды – нету!И нету на белом свете другой подобной дыры.

Кто-то сказал в молчанье: «Зовется город Сорока…»И даже те, что успели приговор позабыть,Тут при помощи пальцев вновь сочтя свои сроки,Загрустили, что долго придется в Сороке быть.

Они прошли через город без песен и разговоров.Никто не кидался к окнам, не выбегал встречать:Мало ли на работу ведут через город воров —К ним раз навсегда привыкли и бросили замечать.

А если и замечали, то говорили мельком:«Снова ведут рабсилу…» И, уловив на слух,Воры, сердясь, считали это названье мелким,Вставал на дыбы их гордый паразитарный дух.

Черный сказал с усмешкой: «Вот оно – Белое море.Если казенным сладким подавишься калачом,Если засохнешь с горя, если тоска уморит,Снегом тебя засыпет, и никто не при чем».

И повернули в поле. Вот бы сейчас самовара!Хватить бы по два стакана, по третьему наливать.Идут в шикарных пальтишках девчонки с Тверского бульвара,Их еще не успели переобмундировать.

Черный на них смеется, на моды их и фасоны.Он бы за них копейки ломаной не отдал.Но их манто и чулочки немного не по сезону.А это удачный повод, чтоб учинить скандал.

Черный подходит фертом к заднему из конвойныхИ задушевным тоном в ухо кричит ему:«Скидывай полушубок, поносил – и довольно;Девочкам пригодится, а тебе ни к чему!»

И конвоир внезапно смотрит в упор на вора,И оба стоят, как рыбы, широко разинув рты.Черному ясно видно, что это же Васька Ворон,Одесский уркан. И разом они произносят: «Ты!»

Но тотчас же вспоминают каждый свое назначенье,И конвоир снимает руку с его плеча.И Черный бьет его в ухо, отчасти для развлеченья,Отчасти от горькой обиды, а более сгоряча.

Но, подоспев, другие Черному крутят руки,Такие крепкие парни – они медведя сомнут —И, несмотря на силу и все одесские штуки,Черный надежно связан в каких-нибудь пять минут.

«Крепко ж вас откормили даровыми пайками!»Он с уваженьем смотрит на связавших его.Он для смеха поводит скрученными руками,Но эти грозные жесты не трогают никого.

Никто на него не смотрит, как будто на целом светеТолько одно глухое похрустыванье шагов.Колонна идет в молчанье сквозь перекрестный ветер.И крыши первых бараков встают посреди снегов.

В эту минуту Черный, закутанный в полушубок,Ругаясь, брел по лагпункту. Кругом – как в аду темно,Снег летит, как из пушки. Черный добрел до клуба,Свернул налево и стукнул в заснеженное окно.

В пристроечке рядом с клубом, в симпатичном куточкеО два окна с печуркой скоро уж год как жилЛагерный живописец, Яков Якович Точкин,С большим котом Еврипидом, с коим оный дружил.

Як Якыч был богомазом, всю жизнь он писал иконыВозрастом не моложе, чем пятнадцатый век.Издревле в Марьиной роще на этом деле исконномИмел отличную прибыль усидчивый человек.

В доброе старое время все сходило прекрасно,Як Якыч жил содержимым купеческих кошельков.Потом купцы испарились, а он яичною краскойВсе так же писал Иисусов, апостолов, ангелков.

Но рынок сбыта сужался (музеи – их не обманешь).Иконы лежали годами… Як Якыч придумал плант,По коему можно быстро изжить пустоту в карманеИ не оставлять втуне свой природный талант.

Он стал рисовать червонцы: купюры по пять и десять,Но если за фальшь в иконах бывал в старину он бит,То нынче за фальшь в червонцах давали по пять и десять;Як Якыч влип и поехал осваивать новый быт.

Едва он успел приехать, как Волков его вызываетИ говорит: «Художник? Як Якыч глаголет: „Да“.«Портреты писал с натуры?» Як Якыч ему называетВсех святых, что писал он. А портрет – ерунда!

Портрет кто хочешь напишет! Волков, услышав это,Ему говорит: «Художник, все создам для тебя,С лучших моих рабочих будешь писать портреты,С одним условьем: чтоб каждый мог узнавать себя».

Дал ему Волков краски, кисти, холст, помещенье,Достал с большими трудами уголь, масло и мел:И Як Якыч назавтра с некоторым смущеньемПервого клиента написал, как умел.

Правда, тот возмущался своим пророкоподобнымИ вместе ангельским видом и пробовал говорить,Что все же он бывший жулик и его неудобноПисать ангелком, как будто он прошлое хочет скрыть, —

Но это были придирки, портрет получился отменный,С того момента Як Якыч на холстах написалДесятки героев лагпункта; ударников, рекордсменов.Почетная галерея глядела на клубный зал

Своими, по большей части, голубыми глазами;Як Якыч любил голубое, но, собственно говоря,Он в этом мало повинен, – его заказчики самиПросили: «Сваргань поярче, чтобы не было сентября!»

Ошеломив клиента пронизывающим взглядом,Одно из трех за основу брал вдохновенный кустарь:Батальный портрет – суровый, статский портрет – с парадом,Грустный портрет – с мечтаньем, так, как писали встарь.

И писал сообразно, в трех различных манерах,Писал сурово и честно, иконы почти забыл.Однажды лишь, не сдержавшись, старого инженераСделал под Саваофа, уж очень похож он был.

Когда появился Черный, Як Якыч сказал: «Батальный!»Не входя в объясненья, вытащил пук кистей,Свою большую политру, и на холст моментальноЛег славный облик героя во всей его красоте.

Сверх белой масляной краски на щеках он вывел розы,Приклеил над каждым глазом дугой смоляную бровь,Поставил героя в позу, чтоб получилось грозно,Чтоб в жилах играла кровь!

Глаза написал лазурью, нежным берлинским цветом.Левый глаз не удался: в глазе печаль и мгла-с!Зато подобен комете, бесподобен и светелПравый геройский глаз.

Потом написал он плечи: расправь их – упрутся в тучи,Согни их втрое – не спрячешь. И ото всей душиЧерный бормочет: «Лучше, еще два мазочка, лучше,Пиши, дорогой, пиши!»

А в сущности он взволнован уже не самим портретом,Портрет в его представленье почти висит на стене.«И где он будет повешен, и скоро ли будет это,Вот, дорогой художник, что интересно мне!»

Як Якыч ему методично ответил по каждому пункту:Что повесят, что скоро, что в клубе, что это факт.И Черный пошел, довольный, в клубный театр лагпункта,Где только что все затихло и начался третий акт.

Главный герой на сцене в роль вошел моментально,Воры с неподдельным чувством играли себя самих.Автор, как все блатные, немножко сентиментальный,Умел добраться до сердца таких же, как он, блатных.

Герой, под влияньем любимой бросивший блат навеки,Работает на заводе, где она секретарь.Злодей – кулацкий сыночек – крадет бумаги и чеки,С расчетом, что бывшего вора заподозрят, как встарь.

Зал обижен за вора, в зале не дышат даже…Герой, ничего не зная, приводит своих корешков,Он им рекомендует тотчас же бросить кражиИ, по его примеру, честно встать у станков.

Но герой заподозрен. Приезжает угрозыск.Герою с его друзьями грозит арест и тюрьма.Друзья при виде агентов кричат герою с угрозой:«Ты нас завел в ловушку!» – а в зале сходят с ума.

В зале столпотворенье достигает предела,Иоська вскочив со стула, кричит герою: «Скажись,Скажись им, Коля, в чем дело!» И тот говорит, в чем дело,И приходит развязка и счастливая жизнь.

В зале вздох облегченья, в зале – за добродетель:Пускай у слепой фортуны не плутуют весы!Зал заметно растроган, воры рыдают, как дети,И нежные девичьи слезы капают на усы.

1933–1937

Дом