Дартс - Татьяна Демьянова

Мой увлеченный монолог прерывает отец Леры, который отводит Германа в сторону и протягивает ему конверт.

– Все, как договорились?

– Как договорились, – мой недавний собеседник скалится, обнажая идеальные зубы.

– Познакомился со светилом науки?

– Да, Дима успел произвести на меня впечатление.

– Что же, замечательно. Подбросишь его? Тебе, должно быть, по пути.

– Как скажете, Валерий.

В неловкости мы остаемся одни. Точнее, в неловкости остаюсь я, Герман остается в самоуверенности.

– Спровадили все-таки. Я знал. Пошли, нежеланный гость в красном.

(Он имеет в виду мои подтяжки или щеки?)

Окна его автомобиля продолжают комедию: элегантно одетый и стройный мужчина, рядом неуклюжий и дощатый я; даже ребенок на парковке кидает мне презрительный взгляд. Все вокруг намекает на то, что нет мне места рядом с подобным человеком, а ограда оставляет на ноге синяк с указанием на выход.

– Дима, значит. Однокурсник. Не раз слышал о тебе от Валерия.

– Вы работаете с ним?

– Работаю.

Наблюдаю за Германом, уверенно держащим руль – убежден, он знает себе цену, рядом с ним каждый признает свою ограниченность.

– Спроси меня.

– Что?

– Неужели тебе неинтересно, что о тебе говорил Валерий?

– Очевидно, вам очень хочется рассказать.

– Ретивый, – в очередной раз мерит меня оценивающим взглядом. – Он неоднократно называл тебя гением. И что он ждет не дождется, когда ты устроишься на работу в его компанию.

– Неинтересно.

– Почему?

– Хочу заниматься наукой.

– Дима в красных подтяжках хочет заниматься наукой, – водитель барабанит пальцами по рулю, словно что-то обдумывая. – И на разработку какого препарата ты планируешь потратить лучшие годы жизни?

– Меня интересует иммунология.

– Самозащита организма?

– Наоборот, поражение органов собственными антителами. Саморазрушение.

– Системная красная волчанка? – Герман демонстрирует собственную подкованность и выпрямляется в кресле.

– Например.

– Заканчиваешь аспирантуру?

– Еще нет. Я отстал на год.

– Черт, ты же гений, ты должен перескакивать курсы, – его оскал окрашивает мои щеки румяным заревом.

– Вы меня нервируете.

– Я знаю. Ты меня тоже. Рушишь все стереотипы об ученых: страшненькие ботаники без личной жизни. Чем же ты занимался целый год?

– Что за допрос? – во мне соперничают бешенство и страх перед осанкой этого человека.

– Неудивительно, что тебя выгнали, – замечает Герман.

– Что?

– Из института. За неуместные интонации перед взрослыми.

– Календарный возраст предоставляет людям шанс повзрослеть, но не все им пользуются, – выставляю иголки и опоминаюсь.

Вот, полилось мое неуместное мнение, из-за которого в школе меня называли тупым недомерком ученики и за глаза учителя. Страшненький ботаник без личной жизни.

– Ты всегда такой? – его интонации что белый свет, никак не разложить их на спектр.

– Честный?

– Бестактный.

– Если дать мне возможность раскрыть рот. Поэтому предпочитаю молчать.

– И отсиживаться на утке?

Я был готов к злости, к раздражению, к гневу. К отвержению. Но вместо этого новый знакомый заставляет меня рассмеяться.

– Ты прав, тебе не стоит работать на отца Леры, с таким норовом ты с ним долго не проработаешь. Тем более над дженериками[9]. Знаешь, в своих желтых штанах ты тянешь на хипстера.

(Это и есть светский разговор, который поддерживают экстраверты для создания дружелюбной атмосферы?)

– Ты не слышал про хипстеров, неужели нет? Это современная субкультура, – не унимается Герман, пока я гадаю, заметил ли он, что я нервно общипал себе запястье.

– Интереснее изучать то, что вечно.

– Пласты мезозойской эры?

– Тоже преходящи.

– Ага, романтик. Любовь?

– Смерть.

– Какая сторона тебя интересует? Кладбище? Разложение? Готика?

– Взаимодействие, – отвечаю сквозь смех.

– С чем?

– С жизнью. Когда они встречаются, происходит реакция.

– И что же дальше?

– Пока известны только слагаемые и их валентности.

– Ищешь во всем формулу?

– Чем еще заниматься страшненькому ботанику без личной жизни?

Останавливаемся на светофоре. Герман снимает солнечные очки и просит убрать их в бардачок, когда же мои пальцы касаются дужек, сжимает мое запястье и «гравирует» на ухо – если бы слова были материальны, то оставили бы на мне печатный оттиск.

– Нельзя бросать себе такие приговоры.

– Не твое дело.

– Не могу поверить, что в шестидесяти килограммах может уместиться столько дерзости.

Возвращает руку на руль, сигнал переключается на зеленый. На следующем повороте он останавливает машину.

– До моего дома отсюда пятнадцать минут пешком.

– Дойдешь.

– Я, было, решил, что ты – особенный. Всю жизнь меня никто… С мной никто так не разговаривал. Ты будто… принял мой способ… общения. А теперь… Неужели я тебя оскорбил?

– Дима, меня невозможно оскорбить. А тебе стоит расширить круг знакомых, тогда ты рано или поздно встретишь людей, которые будут тебя принимать. В этом нет ничего сверхъестественного. Теперь тебе пора.

– Один вопрос?

– Один.

– Почему ты ко мне подошел?

Герман бледнеет, отбивая неизвестный ритм по рулю.

– Неуместный вопрос… Для меня ты тоже особенный. Действительно хочешь это знать?

– Хочу.

– Ладно, Дима в красных подтяжках. Мне показалось, что ты из моей лиги.

– Из твоей лиги?

– Думай, ученый.

Голова делает круг вокруг своей оси, или ось поворачивается на триста шестьдесят градусов? Этот Герман – гей!

– Вот, запомни, как чувствуют себя люди, когда им говорят правду, к которой они не готовы. Тебе пора.

– Постой!

– Что?

– А мы можем просто общаться?

– Ты не представляешь, кто я такой. Просто не получится, Дима.

Где мой сарказм? Где мое острословие? Где я? Меня нет. Есть только солнце, подсвечивающее напористые облака. Все остальное размыто по лазурному небу. Рядом с Германом, в беспредельной тишине боюсь пошевелиться – с трудом смотрю на него – он бесшумно смеется.

– Я решил, что ты в меня влюблен. Ты так выразительно побледнел во время рукопожатия. Все, хватит – вдруг обрывает он сам себя.

Бросаю вызывающий взгляд, но Герман только смеется и закуривает сигарету.

3

Уходить надо красиво. Последний образ должен быть выбран тобой. Пусть это будет чистота. Надеваю новую рубашку и брюки (мама купила на свадьбу Леры, но мне удалось их не заметить) – день, что унесет с собой память, запечатлеет расчесанного подростка в хрустящей отглаженной одежде. Это я. Привет!

Крупные редкие капли прижимают листву к асфальту, земля расползается от потоков воды. На штанах сереет карта – мысли, набросанные грязью, летящей из-под каблуков. Все не по плану. Нет, я не согласен с такими зарисовками. Дождь должен стать откровением, чистилищем, где хаос упорядочивается как элементы по таблице Менделеева. Только энтропия нарастает, и меня штормит. Этот беспорядок, он из непривычной материи, он от страха, тяжелого и вязкого – из него не вытянуть цепочку рассуждений, на него не хватит центробежной силы, его не разогнать на составляющие.

Холодный стетоскоп на груди. В зажатых пальцах – предел вечности. Что я должен сделать, чтобы принять его существование?

Вдох.

Что там с интервалами? На розовой бумажке симфония (ввернуть бы красивую метафору, но, к сожалению, знаю только неуместную «Lacrimosa» Моцарта). Все верно, играет сердце гения, отбивает такт будущих откровений.

Выдох.

Значит, все хорошо. Открытия ждут меня. Остается лишь сделать выбор и сузить направление для кропотливого исследования – только у меня слишком много возможностей. За какую взяться? Мне бы совет волшебного существа, лесного эльфа, белоснежного лебедя, который умеет угадывать тайны мироздания.

В руках игрушка для младенца – подарок на шесть месяцев со дня рождения. Дорогу найти легко – Лера живет в том же доме, где и раньше, но на два этажа ниже (ее отец не долго думал, куда поселить молодых). На празднике привычный мир переворачивается: Валерия управляется с ребенком так же легко, как я с уравнениями по химии, вот к чему у нее природная склонность (стоит отвернуться, и младенец норовит разбить себе голову – откуда столько любви к маленькому самоубийце?). Теперь все сказки и секреты предназначаются не мне (и даже не ее мужу), у нее новый центр Вселенной. Похоже, это не понравилось Владу, по крайней мере, Валерий Александрович заявил, что выгнал его, когда тот в очередной раз пришел домой пьяным (удивительный нюх – с верхнего-то этажа!), и доверительно вложил мне в ладонь конфискованную связку ключей (на экстренный случай). С трудом верю, что еще нужен Лере, но она согласно кивает на предложение сидеть с ребенком, со временем добавляя в мой график «четверги» – дни, когда у нее йога, а бабушка занята. Требуется время, чтобы привыкнуть к маленькому ребенку, к игрушечно-голубым глазам, смешным ручкам и запойному реву, зато по вечерам, когда Лера возвращается с занятий, она читает нам сказки – мне и маленькой Ли – и мы втроем зарываемся под одеяло.