Рыжий Будда - Сергей Марков

Проговорили мы тогда с ним до самого утра. Понравился он мне своим характером, и подружились мы с ним крепко.

Через месяц я и узнаю, что Джа-Лама творить начал. Господи боже мой! Пять тысяч на коня посадил – тут и дюрбеты, и халхасцы, и даже урянхов достал из соседних краев.

Идет эта армия прямо на Кобдо, где китайцы засели. Командующего своего Джа-Лама этой армии дал – Сурунгуна, но, конечно, Сурунгун во всем нашему монаху подчинялся.

Посмотрел я на Джа-Ламу и подумал, что такой монах любому Суворову нашему сто очков вперед даст. Разъезжает на коне, два маузера по поясу, тибетская сабля третьей, на плече – карабин.

Дошли до Кобдо, осадили кругом и город и крепость, но китайцы из гордости не сдаются, помощи просят из западных провинций. Какая тут помощь! Джа-Лама одним напором взял, в город сначала ворвался, а потом и крепость забрал. Тысячу целую пленных взял и всех не успел казни предать, человек семьдесят расстрелял, а за остальных русский консул заступился.

Между тем китайцы тревогу бьют, из Шарасумэ целая армия идет. Джа-Лама сидит в Кобдо и встречу хорошую для гостей готовит.

Тут наши чиновники русские засуетились, давай скорее обе стороны уговаривать, и добились того, что китайцы на Кобдо не пошли, а остались зимовать на своих позициях, верстах в трехстах от города.

Все это я офицеру своему и рассказал по порядку.

Он сразу в лице изменился, ко мне руки протянул и как закричит таким голосом, что на столе стаканы зазвенели:

– Слушайте, вы мне письмо к этому герою должны дать! Правда ли, что он киргизскому богатырю велел сердце вырвать, а потом с него кожу снял. Я еще про него слышал, что он армию настоящую у себя завел, что ламы ему коня седлают и стремя держат.

– Все правда, – отвечаю, – и из-за этого зверства у меня большая ссора с Джа-Ламой вышла.

– А как это он сердце вырвал? – опять спрашивает офицер. Стеклянные глаза его загорелись, вытянулся весь.

– Очень просто, – объясняю ему. – Бой был, и киргизы разбежались, раненых оставили. Джа-Лама посреди отряда подскакал к киргизам и увидел, что один из них, по виду богатырь, сидит открыв грудь и держит ладонь на ране. Смотрит спокойно на подъезжающих врагов, и из-под ладони у него кровь медленно льется. Монгол один ударил раненого пикой в грудь, но богатырь ни слова опять не промолвил и руки с груди не снял. Джа-Лама наклонился с седла, посмотрел в упор на богатыря и велел своему воину проколоть киргиза прямой саблей. Киргиз и тут не застонал, тогда Джа-Лама приказал вырвать сердце и показать его богатырю. Но киргиз на сердце свое не взглянул и так помер, не сказав ни слова. Правда, с него кожу сняли и посолили.

– Здорово, – шепчет офицер. – Я прямо к Джа-Ламе сейчас поеду. Я ему армию на ноги поставлю, артиллерию заведу! Так он, говорите, Кобдо взял и хочет дальше на китайцев идти? А ихние войска сейчас зимуют в степи? Почему же Джа-Лама ждет? Тут нечего медлить, надо действовать (по комнате тут он прошелся большими шагами), – ну, я сам с ним об этом поговорю!

Как есть безумный человек! Я, меж тем, готовлю себе постель, кошму от седла отвязал, резиновую подушку надул. А офицер с места не двигается. Я ему говорю:

– Господин офицер, давайте спать! Утро вечера мудренее.

– Сейчас, – отвечает он и велит занести седло.

– Это зачем?

– Как зачем? Спать, – отвечает. – Я всегда его под головой держу.

– И подушки у вас нет? – Нет и никогда не было!

– А накрываетесь чем?

– Шинелью!… Не беспокойтесь, пожалуйста, я всегда так.

Подивился я на него, и легли мы спать рядом. Он не спит, смотрит на огонь ночника, как-то пристально, не мигая, лежит не раздевшись, даже сапог не снял, шпорами в землю уперся.

Обернулся ко мне и говорит:

– Хорошо, что война тут у вас пошла. А то на Амуре скучно стало.

– Как так?

Начал он тут рассказывать совсем чудесные вещи.

Должен я при этом заметить, что никакого хвастовства тут не было. По-особенному все это офицер рассказывал, медленно и как бы нехотя.

Понял я из всего рассказа то, что он из Петербурга на Амур был послан, на Амуре, на пари, один на тигра ходил, в тайге бродил без оружия и пищи два дня, реку переплывал и от всего этого одну лишь скуку чувствовал и что ему, как вода и пища, военные подвиги необходимы.

Много он мне тут говорил. Все хорошо запомнил я и заснул в эту ночь поздно. Наутро мой офицер раньше меня встал, умылся, попросил у хозяина бритву и начал бороду намыливать. Я в это время стал свои вещи перед выездом собирать и на дне сумки нашел молитву тибетскую, которую мне один лама подарил.

Держу я эту молитву в руках, вдруг слышу, кто-то за моей спиной встал и тяжело дышит. Смотрю – это мой офицер стоит с намыленной щекой и рассматривает молитву. Потом в таком волнении говорит:

– Я такие вещи видел в музее. По надписи судя, эта молитва от пули бережет. Ради бога, подарите мне ее, прошу вас!

– Сделайте одолжение, господин офицер, – говорю. Она мне не нужна… Возьмите, если она вас интересует…

– Да, да… Давайте ее… Спасибо большое!

Сказав это, спрятал он молитву за пазуху, сел и опять начал бриться.

Скоро оседлали нам коней и поехали мы дальше.

Проводник, который дорогу должен указывать, на офицера все смотрит и языком щелкает от удивления на его посадку – офицер в седле как монгол сидит!

Целый день мы с ним ехали и все разговаривали о здешних делах.

Он упорно на своей точке стоит и над моими рассуждениями о великих людях, которые я здесь привожу, смеется.

– Что ж, – говорит, – господин философ, вы Наполеона какой-нибудь чайник заставите изобретать? Это неправильная у вас философия, что великие люди обязаны одно добро делать. Кто разрушать все хочет, тому до чайников дела нет.

И договорился он сам до своего вероисповедания, сказал, что всю жизнь к буддизму склонялся. Я не вытерпел и говорю:

– Какой же вы буддист, с позволения сказать, когда вы кровожадность проповедуете?

– А Джа-Лама сердце вырывал?

– Это тоже отклонение, извращение, так Сказать.

– Ничего подобного… Буддизм сохраняет чистоту духа, а тело – простая материя. Зачем же мне тело жалеть, раз дух бессмертен?

– А зачем вы себе молитву от пули взяли?

Он усмехнулся, ничего не ответил и разговор на другое перевел.

Между тем время идет, смеркается, и, когда совсем стемнело, заметил я, что мы не по той дороге едем.

Тропа какая-то вокруг озера идет, камыш мерзлый по стременам звенит, свежих следов нет.

Потом в котловину попали; черные кусты кругом, небо низко висит, и кажется, что до него нагайкой можно дотронуться. Ищем дороги и не найдем.

Тут мой спутник потемнел и взялся за проводника…

Монголишко оробел и от страха сказать ничего не может. Тут самое главное и началось.

Что тут было, господи боже!

Взял офицер саблю и плашмя стал проводника избивать. Монголишко с коня пал, на брюхо лег и мертвым сразу прикинулся. Офицер меня оттолкнул, когда я заступиться за человека хотел, сел в седло и говорит:

– Едем прямо!

– Куда? Все равно дороги нет.

– Вот там жилье есть! Оттуда дым доносит.

Какой тут дым? – думаю. Ветер такой, что ничего не разберешь.

– Куда мы поедем с вами без проводника? – Ничего, не беспокойтесь. Он нас догонит.

Пожал я плечами и поехал за ним, сам не зная почему во веем ему повинуясь.

В эту минуту я и подумал о том, какие люди бывают жестокие и что я перед его жестокостью – ничтожная единица.

Попадись к такому на войне, он из тебя лепешку сделает, в пыль превратит, все заставит сделать.

Скоро наш монголишко, слышим, шумит сзади, нас догоняет и сам прощенья у офицера просит.

И что самое удивительное, так это то, что действительно офицер нас к жилью привел.

Обогрелись мы там как следует, а наутро он у меня просит:

– Вы мне письмо должны к Джа-Ламе дать, слышите?

Голос у него такой, что я содрогнулся, но собрал все силы и отвечаю:

– Нет, не сделаю я этого никогда. С вашей душой к этому делу вас нельзя допускать.

– Так вы мне письма не дадите?

Подошел он ко мне вплотную и прямо мне в глаза поглядел, не мигая. Я на него, в свою очередь, поглядел в упор и говорю:

– Нет, господин офицер, мое слово крепко!

Повел мой офицер плечами, усмехнулся и руку мне протянул:

– Ну, что ж, – говорит, – ничего не поделать. Люблю людей, у которых свое слово есть. Прощайте! Сам поеду и всего добьюсь.

Поднял плечи свои высоко, стукнул шашкой и вышел на двор.

Думаю я, что страшный человек мне тогда попался. Легко ли в себе такую тоску и жестокость носить?

Теперь я и думаю, что мне довелось поступить справедливо. Не допустил я, не помог своим словом и делом совершению безумств, которые до сих пор страницы Истории черной кровью испятнали.

Волнуют очень меня записки мои. Вчера собрался я труд свой печатать, ходил по комнате, вспоминая прошедшие дни, потом спать лег и видел во сне друга своего, Джа-Ламу, перерожденца Амурсаны.