Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать - Алексей Слаповский

Саратовцы равнодушны к объявлениям, помещенным на специально приспособленных для этого щитах. Они уверены, что там ничего интересного быть не может. Зато объявления, наклеенные на заборе, на стене, на столбе, вызывают жгучее любопытство. Я сам видел: какой-то шутник повесил каким-то образом свое объявление на столбе на высоте метров примерно четырех. Собралась толпа. Она, задрав головы, пыталась прочесть, что написано. Росли любопытство и раздражение. Чуть было не побили человека в очках, который не хотел сказать, что прочел, а все думали, что если он в очках, то видит. Кто-то предложил сбегать за биноклем. Но пока бегали, появилась откуда-то лестница. Небольшая потасовка за право лезть первым — и вот крепкий парень полез, достиг и прочел вслух. Повторить объявление я не могу, оно было матерным и по форме, и по содержанию. Парень слез, но толпа не разошлась, потому что каждый хотел убедиться своими глазами, что написано именно это. В течение восьми дней не иссякал здесь народ, а потом хлынул ливень и объявление смыло.

Саратовцы в своем большинстве выходцы из деревни, поэтому тяга к природе в них неистребима. Мой сосед, имея благоустроенную и даже роскошную квартиру, никак не привыкнет выпивать дома, в тесных стенах. Вынув из холодильника две бутылки коньяка, он выходит во двор, садится в теньке, разувается, раскладывает на газетке бутерброды с черной и красной икрой — и выпивает. Потом ему, вспомнившему деревенское детство, начинает хотеться рубить дрова и ухаживать за скотиной. Дровами ему служит грибок детской песочницы, а скотиною — жена. Но ни общественность, ни милиция не могут этого понять, и это странно, потому что и общественность, и милиция, по моим наблюдениям, тоже имеют крепкие деревенские корни. Наверное, им хочется их выкорчевать, но делают они это, как нам всегда было свойственно, у других.

Саратовцы очень любят уступать в автобусе или трамвае места старушкам. Как войдет старушка, все мужчины поднимаются, наперебой предлагая свои места. Старушка в растерянности, не желая никого обидеть. «Отвали, падлы! — кричит кто-то. — Она здесь сядет! Бабка! Не топчись, иди сюда, лезь, кому говорю, дура ты такая!» И старушка лезет, садится и сидит.

Саратовцы очень любят телефоны-автоматы. Никакой саратовец не может спокойно пройти мимо телефона-автомата, обязательно позвонит кому-нибудь. Ну, мол, как, мол, дела? А я вот шел, решил позвонить. Как оно вообще? И кто-то начинает рассказывать про свою жизнь, а потом и звонящий рассказывает про свою жизнь, вокруг обычно собираются пятнадцать-двадцать человек, потому что мы очень неравнодушны к подробностям чужой жизни. Как, мол, вы там, ничего? Ага. Ага. Ага. Тетя Клава болеет? Ясно. Шурин пьет? Ясно. Маша на аборт пошла? Ясно. Ну, ладно. Бабушка Света не померла еще? Дядю Борю не посадили? Ясно. У нас тоже все нормально пока. Стоишь, слушаешь, наслаждаешься.

В равной степени саратовцы любят смотреть в окна, но большинство окон зашторено. А вот один знакомый мой был в Америке на профессиональной стажировке, был в обычном таком городке: двухэтажные дома, газончики перед ними, а пешеходные тротуары только в центре городка, потому что в других местах никто пешком не ходит. А вот знакомый мой ходил. Каждый вечер ходил. Почему? Да потому, что там штор в окнах нет! Иногда жалюзи — и те раскрыты. Смотреть-то в окна некому, потому что, повторяю, никто пешком не ходит, а из машины на скорости много не увидишь. И вот он ходил и запросто, без ограничений, рассматривал загадочную чужую жизнь. А вернувшись домой, в первую очередь содрал в квартире шторы. Попросил жену походить перед окном, сам вышел на улицу и хоть не совсем четко — пятый этаж все-таки, но видел жену, показавшуюся ему издали чужой и красивой.

С тех пор он сам стал часто появляться у голого окна, чтобы с улицы видели его и знали о нем. Жена стеснялась, просила, скандалила, кричала, что разведется с ним, а он с азартом отвечал ей, одновременно увлекал супругу к окну, чтобы виднее была с улицы его насыщенная загадочная жизнь, чтобы смотрели и завидовали.

Саратовцы очень любят своих девушек и женщин, которые, как известно, самые красивые в России (а следовательно и в мире). Имеется в виду не какая-то особая штучная красота, а как бы плотность, число встречающихся на тысячу жителей красавиц, симпатичных, хорошеньких, милых и пикантных девушек и женщин.

Но отсюда много проблем. Не успеет саратовец жениться на красивой женщине, глядь, ему попадается еще красивее, он рвет на себе волосы, просит прощения у жены и женится вторично. Но, едва вылезя из-за свадебного стола (бывало — тут же, на свадьбе), видит женщину вообще сногсшибательную, о которой еще в юношеских снах мечтал. Он плачет, стоит на коленях перед второй женой — и женится третий раз. И так — без конца. И даже любя своих жен и не уходя от них, саратовцы-мужчины не могут не любить других девушек и женщин, отсюда в Саратове прирост населения больше, чем в Индии, много разводов, но много и свадеб.

А то, что по статистике якобы большинство разводов происходит по инициативе женщин, так они, во-первых, сами виноваты, будучи слишком красивы и дразня этим, а во-вторых, врет статистика, она всегда врала, вот и сейчас врет. Привыкла.

Обрываю свои заметки — хотя бы ввиду опасности перенаселения Саратова, он и так уж из-за своей славы гостеприимного доброго города до отказа наполнен и гостями, и переселенцами, и, дай Бог им покоя, беженцами с южных и западных окраин бывшего СССР. Останавливаю себя, хотя мог бы много и долго еще рассказывать о либерализме саратовцев, об их лояльном отношении к национальным, политическим, сексуальным и прочим меньшинствам типа художников и музыкантов, лояльном до того, что девушки на улицах целуются с девушками, музыканты и художники на улицах же свободно выражают себя, а национальные меньшинства чувствуют себя как дома и даже лучше, я мог бы рассказать о корректном поведении саратовских мафиозных групп, которые никогда не стреляют и не ругаются матом в присутствии детей до шестнадцати лет, о пунктуальной заботливости наших властей, ежегодно красящих деревянные заборы исторического центра в зеленый цвет, о человеколюбии водителей автобусов, которые, когда их просят друзья, изменяют маршрут, уважая дружбу, как уж нигде не уважают, отвозят друзей туда, куда они просят, остальные же пассажиры тихо радуются такой взаимовыручке… Господи, да мало ли еще в Саратове своеобычного, талантливого, уникального! Даже и в природе. У нас, например, Неопознанный Летающий Объект розового цвета зависает каждую пятницу в 17.37 над памятником Ленину и висит ровнехонько 6 мин. 21 сек., у нас и Волга раз в три года от переполнения начинает течь вспять, и теплоходы, подходящие к Саратову сверху, никак не могут пристать, борясь с повернувшим течением и сутками оставаясь на месте, а ушедшие вверх, подгоняемые неожиданной попутной водой, оказываются не в Самаре, а сразу в Ульяновске, поскольку капитаны, с закрытыми глазами зная реку, ориентируются не на течение и берега, а лишь на время пути…

«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!» — любят дразнить нас цитатой из Грибоедова. Забыв о том, что сказал другой классик, Гоголь, в «Мертвых душах», в томе втором, в главе первой, во втором абзаце. Он воскликнул: «Зато какая глушь!»

И был прав.

Нож

Юноша Юрьев после танцев встретил в темном подземном безлюдном переходе юношу Ильина и сказал:

— Ты зачем с моей Аленой танцевал? Сейчас как вот дам.

А юноша Ильин достал вдруг нож и сказал:

— Подойди!

— И подойду! — сказал Юрьев.

— Подойди, подойди! — сказал Ильин.

— И подойду! — сказал Юрьев.

— Подойди, подойди! — сказал Ильин.

— И подойду! — сказал Юрьев.

Я там тоже был, это было в моей юности, это было 16 августа 1974 года.

Недавно я проходил там.

Ильин облысел, седина появилась на висках, а Юрьев, наоборот, располнел, одышка мучает, видно, стенокардия у него. Еще бы: служба нервная, двое детей, жена больная…

Ильин держит нож и говорит:

— Подойди, подойди!

— И подойду! — говорит Юрьев.

— Подойди, подойди!

— И подойду!

А в переходе сыро, темно, нездорово.

— Подойди, подойди! — перхая и кашляя, говорит Ильин.

— И подойду! — устало, с одышкой, отвечает Юрьев.

Чернильница

Писатель Евдокимов был честолюбив за счет молодости, крепкого здоровья и желания решать такие задачи, которые не под силу были предшественникам, пусть даже и великим.

Он прочитал как-то слова Чехова, что рассказ можно написать о чем угодно, хоть о чернильнице. Это его поразило. Сам-то не написал! — неуважительно подумал он о Чехове. Ну-ка я!