Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать - Алексей Слаповский

Воспоминание

Деревянная скрипучая лестница вела на второй этаж.

Обитая искусственной кожей дверь (клочья ваты лезли из дыр) тоже скрипела, но это был скрип не ветхости, а собственной тяжести, труда и времени.

Узкий темный коридор, полный старинных страхов, шепотов и вздохов, запахов детства и старости, разветвлялся: на кухню и к трем комнатам-квартирам.

Одна из дверей — легкая, белая.

Легко и в самой комнате, солнечный свет просторно льется в три высоких окна.

Лампа с матерчатым выцветшим абажуром висит под потолком незаметно, не привлекая к себе внимания — до вечера.

Справа от входа — тахта, застеленная клетчатым тканевым одеялом. Подушка уютно смята, притиснута в уголок: хорошо читать полулежа или просто разговаривать, видя всех в комнате. Над тахтой пестренький коверишко, на коверишке, на гвоздике, на алой ленте — гитара, заслуженный инструмент с продольной трещиной по корпусу и светлыми пятнами на черном грифе — там, где пальцы бывают чаще всего, прижимая струны к ладам, мои пальцы помнят эти жесткие, шершавые металлические струны, всегда расстроенные.

Возле тахты журнальный столик, на котором всегда несколько открытых книг: она всегда читала три-четыре книги одновременно — и, кажется, редко какую дочитывала до конца.

У окон два кресла, старые, глубокие, одинаковые, вспоминается странное мимолетное раздумье — в какое сесть, — словно от этого что-то зависело.

Телевизор, который никогда не работал.

Радиоприемник, который никогда не включался.

Магнитофон, который был всегда неисправен, но если уж музыка — то на полную громкость, приходилось перекрикивать, возникало обидное чувство, что ты не очень-то и нужен со своими разговорами.

Что еще?

Какой-то шкаф, какой-то стол, какой-то палас на полу.

За окнами — тишина переулка, — о чем я говорю, в нашем городе нет переулков, есть только короткие улицы.

Я видел день, видел вечер, но никогда не видел ночи из этих окон.

Я благословляю эту комнату в своей памяти.

Я проклинал бы ее, если бы жил сейчас в ней.

Автомобиль не роскошь

а средство передвижения, и не знаю, где как, а в Саратове именно так.

У нас на автомобилях передвигаются. И очень быстро и с каждым днем все быстрее. Но то, что будто бы все водители наши уже не обращают внимания на светофоры и шпарят на красный свет — враки. Ну, двое-трое проедут, а остальные смирно стоят и ждут — и едут на желтый. Есть даже такие автолюбители (из неопытных, начинающих), которые едут только на зеленый, но их настолько мало, что почти вовсе нет.

Это и привело однажды к дорожно-транспортному конфликту на углу улиц Советской и Чапаева. Перекресток нервный, всегда обильный машинами, да еще тут ходят трамваи двух маршрутов, автобусы, троллейбусы — и всегда огромное количество пешеходов, путающихся под колесами.

Клочков и Степян стояли своими машинами перед перекрестком и смотрели, как положено, на светофор, а не куда-то еще. Степян увидел желтый свет и поехал, не сводя с него глаз, а Клочков оказался из тех самых водителей, что ждут зеленого, — и не поехал, а ждал зеленого. И Степян, естественно, тихо, но плотно врезался в Клочкова.

Милицию в таких случаях у нас не зовут, разбираются лично, с помощью обоюдной логики и эмоций выясняя, кто не прав; неправый дает деньги на ремонт правому — и все улаживается.

Степян думал, что он прав, а Клочков не прав, уже потому, что «Вольво» Степяна в три раза дороже «Жигулей» Клочкова. Клочков же думал, что не прав Степян, потому что ведь Степян ударил его сзади, а не наоборот.

И вот они выскочили из машин и стали рассказывать друг другу свои соображения и мысли. Оба были возбуждены, потому что у Степяна оказалась вмятина на бампере, а у Клочкова был разбит указатель поворота.

— Ремонт теперь делать, пятьдесят тысяч рублей денег должен ты мне, — стараясь сдержать себя, объяснял Степян свою справедливость Клочкову.

— А где я тебе мигалку заднюю достану, она не меньше пятидесяти тысяч рублей денег стоит сейчас! — доказывал Клочков обратное, стремясь при этом не задеть чести и достоинства Степяна.

— Ты на зеленый не ехал, а сзади меня другой ехал, чтобы он на меня не ехал, я на тебя ехал, а ты не ехал! — вразумительно объяснял Степян Клочкову суть дела.

— У меня сзади глаз нету, а если ты близко от меня остановился и тебе места не хватило для маневра, чтобы поехать вбок, а не на меня, то кто же виноват? — сердечно спрашивал Клочков.

Тут очи Степяна стали прекрасными и страшными, как война стальных рыцарей в воображении книжного мальчика, ноздри его стали раздуваться.

— Даешь мне пятьдесят тысяч рублей денег или нет? — спросил он, и было ясно, что это его последние слова, а дальше события непредсказуемы.

Клочков был мужественен. Держа за спиной гаечный ключ 58x62, он сказал:

— Ты не прав!

— Нет, ты не прав!

— Нет, ты не прав!

— Нет, ты не прав! — сказал Степян, и даже влага выступила на его глазах — от гнева, от жалости к Клочкову, предвидя, что он с ним сейчас сделает.

Но вдруг в прекрасных очах Степяна что-то мелькнуло.

— Слушай, — сказал он дрогнувшим голосом. — Зачем споришь? Скажи, что не прав! На тебе, возьми пятьдесят тысяч рублей денег, только скажи, что ты не прав! Как родного брата тебя прошу!

Клочков взял деньги, подумал и сказал:

— Ладно. Я не прав!

— Спасибо! Молодец! Храбрый тот, кто свою вину сознает! — приветствовал Степян Клочкова поговоркой. — Давай теперь мне пятьдесят тысяч рублей денег на ремонт, если ты не прав!

Клочков хотел вернуть то, что дал ему Степян, но тот поморщился:

— Зачем даешь что я тебе дал? Это глупо, нет? Свои деньги давай!

И Клочков дал ему своих пятьдесят тысяч рублей денег, и они сели в свои машины, и разъехались, очень довольные друг другом.

В прочих же городах такие ситуации, рассказывают, кончаются в лучшем случае убийством.

И меня еще спрашивают, почему я из Саратова не еду!

Писатель

Жил-был писатель. Не тот, который из рассказа «Чернильница» (см. рассказ «Чернильница»), а другой.

Но тоже писатель.

Сначала он писал, ни о чем не думая, а потом вдруг подумал: вдруг умру за работой?

И представил: пишет, пишет, пишет, — хлоп! — и умер, а строка осталась недописанной.

И это бы ладно, но какая строка, вот вопрос!

Стал писателя этот вопрос мучить.

Возникнет у него замысел. Возьмет он стопочку бумаги, задумается. Тут мысль: что ж ты сидишь, морда! — вот-вот тебя кондратий хватит, скажут: помер над чистым листом, помер от бесплодия и иссякновения! Собаке собачья смерть!

И он торопливо начинал писать.

Но героя, главный ли он, второстепенный ли, не сразу ухватишь за его художественную суть, ради которой и стоит огород городить, поневоле приходится начинать с мелочовки: как, допустим, проснулся, как умылся и высморкался.

Писатель торопится, перечитывает написанное, а кроме «умылся да высморкался» ничего художественно-значительного еще нет. Мурашки ужаса продирают позвоночник писателя. Что если сейчас — карачун? Падет он головой на стол. Придут люди, поднимут голову, чтобы вынуть лист для литературной истории, заранее уважая последнюю мысль творца, а там вместо мысли: умылся и высморкался! И такой хохот поднимется, такой конфуз на всю литературную историю! — писатель, чуть не умерший от испуга, пишет, пишет, скорей пишет дальше, он пишет, что, дескать, едва герой высморкался, тут же спросил себя: а в чем, собственно, смысл бытия, зачем все это?

Остановится писатель, полюбуется — но опять шибает его в холодный цыганский пот. Ведь из этой строки любой сделает вывод, что он умер в пессимизме, не оставив человечеству надежды. Таких-то много в литературной истории, а вот если б светлым словом прощания блеснул, луч в конце тоннеля указал! И писатель торопливо продолжает: герой, дескать, умывшись, высморкавшись и погрустив, недолго был в таком состоянии, он поднял голову и увидел сухой дуб, который вдруг зазеленел…

И нарочно остановит себя.

Хорошая строчка, с многоточием, с простором впереди. Тут бы и помереть.

Но нет, надо, пока жив, писать дальше.

А дальше опять то нейтральное «пошел погулять», то опять «умылся и высморкался».

Однажды он написал: «Оглянулся я на прожитые годы, посмотрел мысленно вперед — и вдруг, словно…» — и отпрянул от стола.

Вот! — сказал он себе. Вот на какой строчке надо умирать. Все. Не буду больше писать ничего. Лучше не напишешь.

После этого прошло восемнадцать лет; писатель сдержал слово: ничего не написал, на столе его до сих пор лежит лист с прекрасной неоконченной строкой. Все спрашивают его, теребят, а он лишь мудро усмехается. Он готов. Он не боится теперь ни лихих машин на улицах, ни хулиганов темной ночью, ни инфекционных болезней, — он готов.