Бедный Ротшильд - Григорий Канович

Перемены, наступившие с приходом в Литву Красной Армии, не задели только Ицика. Он по-прежнему спускался с коромыслом по воду к реке, колол дрова, вязал веники, топил по пятницам баню и больше не морочил себе голову родством с заграничными богатеями. Как туман, рассеялись и томившие его сны о великолепии чужеземных городов, о банях, выложенных мрамором и отапливаемых не дровами, а электричеством, о королевских рукопожатиях…

— Сейчас о богатых родственниках лучше не говорить, — как бы оправдываясь за свою бездеятельность и за то, что даже из разговоров исчезли заграница и звонкие названия то и дело мелькавших чужеземных городов, — сказал рабби Гилель, когда на тридцатый день после смерти отца Бедного Ротшильда он встретился с Ициком на кладбище. — Русские не любят богатых, а Ротшильды… ну те, которые обитают в Париже и Лондоне, не любят русских, ибо русские забирают у богачей все нажитое ими богатство. Поэтому ты, Ицик, пока постарайся забыть их имена и звания и ни в коем случае не болтай при посторонних о своем родстве с ними. Ты меня понял?

— А чего тут не понять? — ответил Ицик. — И так все ясно. Я никогда не болтаю лишнего. А что до родственников, то — вы, рабби, только надо мной не смейтесь — я вдруг подумал, что и без всех этих парижских или лондонских Ротшильдов у меня и так родственников полно.

Рабби Гилель не любил, когда с ним шутили на кладбище, и потому на шутку Ицика не обратил никакого внимания. Парень спорол глупость. С кем не бывает. Ведь всему местечку известно, что Ицик может похвастаться только одной родственницей — бедной и скаредной теткой Фейгой.

— Деревья и птицы в небе — мои родственники, река — родственница, даже кошка Хая — моя родственница, — промолвил Ицик. — Их у меня никто не отнимет. Никто. Правда? Ни русские, ни литовцы, ни французы… Это родство дано мне самим Господом Богом до моего смертного часа.

— Да ты, Ицик, не так прост, как с первого взгляда кажешься, — восхитился рабби Гилель, глаза у него засверкали, ноздри раздулись, и рука нырнула в дебри бороды за уловом какой-нибудь похвалы для банщика. — Тебе не дрова колоть, а из Торы мыслью искры высекать.

— Спасибо, рабби! Вы всегда были добры ко мне.

— Кто же благодарит не за суп с мясом, а за пустую миску? Мы для тебя ничего ровным счетом не сделали. Только раздразнили тебя. — Рабби Гилель нагнулся, поднял с земли сиротливый камешек и положил на могилу старого Авигдора. — Это плохо, что новые власти взяли и отменили маршрут Каунас — Париж, а вместе с ним отменили и нашу надежду. Но ты не расстраивайся: надежды долговечней любой власти.

У Бедного Ротшильда не было повода для расстройства — он и раньше ни на что не рассчитывал, хотя и не осуждал рабби Гилеля и Залмана Амстердамского за то, что они поверили в чудо, которому с самого начала не суждено было свершиться. Ицик жил без родственников, проживет, если Бог будет милостив, и остальной, отмерянный ему небесами остаток лет.

Смена власти его мало интересовала. При любой власти люди ходят в баню, а значит, без работы и без куска хлеба он не останется. Рабби Гилелю не придется у входа в синагогу просить за него милостыню. Слава Богу, Ицик неплохо зарабатывает — на хлеб хватает. При Советах любителей горячего пара даже прибавилось — каждый вторник русские командиры повзводно приводили мыться своих солдат. Предбаннник был завален красноармейскими гимнастерками и уставлен кирзовыми сапогами, которые были прикрыты наспех брошенными портянками. От портянок и кирзовых сапог, составленных в ряд по ранжиру, шел острый запах победы, которая больше походила на воскресную прогулку. Аптекарь Залман Амстердамский клялся, что русские заняли всю Литву за одну ночь без единого выстрела.

Был среди победителей и офицер-еврей из Белоруссии — Бедный Ротшильд его, голого, сразу и вычислил. Молодой курносый боровичок с иссиня-черными глазами и такими же черными кудрявыми волосами.

— Как тебя зовут? — спросил он у банщика на покалеченном, но вполне терпимом идише.

— Ицик.

— Стало быть, по-нашему, по-советски ты — Игорь… А фамилия?

— Ротшильд.

— А я Аркадий… Шульман, то есть Школьников… — Он зачесал свои мокрые кудри и, по-родственному улыбаясь, спросил: — А банк твой, Игорь Ротшильд, где? В Лондоне или в Париже? Где ты стрижешь купоны? — И снова улыбнулся, оскалив белые, как рафинад, зубы. — Тебе сколько?

— Чего? — уставился на него Бедный Ротшильд.

— Сколько, спрашиваю, лет тебе?

— Двадцать.

— Скоро солдатом станешь. В твоем возрасте я уже был на втором курсе пехотного училища в Рязани.

— А мне не нравится быть солдатом, — неожиданно промолвил Ицик.

— Нравится, не нравится — все равно призовут. В Союзе от воинской службы уклоняться нельзя. Это священная обязанность каждого гражданина. Может, ты будешь служить Родине поблизости от дома — где-нибудь в моей Белоруссии, около Гродно или Молодечно, но могут тебя послать и на Дальный Восток, на китайскую границу. В любом случае, я в этом не сомневаюсь, о тебе напишут во всех советских газетах, тебя обязательно покажут всем в кинохронике. Шутка ли — первый Ротшильд в Красной Армии!

Аркадий Шульман расхохотался и стал медленно натягивать казенные сапоги.

— Разве родине нельзя служить тут, в бане? — с простодушной хитрецой спросил Ицик.

— А ты, Ротшильд, оказывается, еще и юморист…

— Кто-кто?

— Шутник, — сказал по-русски Шульман.

Но Бедный Ротшильд по-русски не понимал. В пятницу придут рабби Гилель и Залман Амстердамский, Ицик спросит у этих ученых мужей, что значит “шутник”, и они, наверно, переведут ему непонятное слово, ведь оба родились на свет еще при царе и в юности должны были хоть немножко разбираться в русской грамоте.

Настала пятница, однако мыться пришел только один рабби Гилель, и Бедный Ротшильд по его унылому виду сразу определил: произошло что-то неладное, но из вежливости ни о чем у своего наставника допытываться не стал.

Рабби Гилель задумчиво оглаживал бороду, неохотно, с какой-то не свойственной ему медлительностью снимал с себя одежды, долго и тщательно выбирал веник и наконец с какими-то болезненными придыханиями, чуть слышно прошептал молитву. Чуткое ухо Бедного Ротшильда уловило, что его наставник и опекун попросил Господа Бога, чтобы Он защитил от безбожников и маловеров свой Дом в местечке.

— Я чувствую, Ицик, что у тебя на языке вопросы вертятся как окуни на сковородке, но ты меня только не торопи, на все, что тебя интересует, я отвечу, когда попарюсь.

Рабби Гилель парился терпеливо и деловито, а Бедный Ротшильд послушно ждал его с полотенцами в предбаннике.

— Кончается, Ицик, терпимое для евреев время, — начал рабби Гилель, отдышавшись. — И наступает время дикое и злое, и если Господь Бог не вмешается, то несчастья — одно за другим — обрушатся на наши головы. Ты живешь себе на отшибе и еще ни о чем не знаешь. Вчера увезли Залмана Амстердамского.

— Куда?

— Куда всех неблагонадежных, как говорили при царе, увозят? В Сибирь. Туда, где морозы за сорок. А завтра могут и синагогу закрыть. Только ты не спрашивай меня — почему.

— Почему, рабби? — все же спросил Бедный Ротшильд. Он никак не мог взять в толк, о чем говорит рабби Гилель, первым записавший его имя в книгу живущих на свете. Было время, когда ему, Ицику, казалось, что все в мире вроде бы устроено хорошо и справедливо, — он колет дрова и топит баню, аптекарь Залман Амстердамский торгует порошками и таблетками, рабби Гилель учит каждого добру и совестливости, днем светит солнце, ночью высыпают на небосводе звезды. Зачем Залмана увозить в Сибирь, о которой он, Бедный Ротшильд, ни разу не слышал — ведь там же, наверно, есть свои аптекари, которые стоят в белых халатах за прилавком и порой за лекарства тоже у бедных и немощных денег не берут? Зачем закрывать синагогу — ведь Всевышний, если никому и не помог, то никому в местечке и не повредил. Пусть все останется, как вчера, как сегодня, как завтра.

— Сорок с лишним лет, с той поры, когда еще при царе я начал тут свое служение, я сам пытался найти ответ, почему злые времена надолго одолевают времена добрые. И вот к чему я пришел. Наверно, потому, что люди выбирают себе в вершителя жизни и поводыри не Господа Бога, а какого-нибудь отпетого грешника и следуют за ним послушным стадом… Выбрали же немцы этого сумасшедшего австрияка, а русские — безродного грузина…

Рабби Гилель помолчал и вдруг обратился к Ицику с просьбой:

— Если дело дойдет до того, что красные выгонят нас из храма, который их местный начальник, заместитель бургомистра Иткис, называет не иначе, как “гнездо мракобесия”, ты не побоишься приютить у себя свитки Торы? Сорок с лишним лет я носил их на руках, как своих любимых детей. Надеюсь, баню обыскивать не будут.