Адольф - Бенжамен Констан

Сіе происшествіе исполнило меня чувствомъ недоумѣнія о жребіи человѣка и неопредѣленною задумчивостію, которая меня не покидала. Въ поэтахъ читалъ я преимущественно мѣста, напоминавшія о кратковременности жизни человѣческой. Мнѣ казалось, что никакая цѣль недостойна никакихъ усилій. Довольно странно, что сіе впечатлѣніе ослабѣвало во мнѣ именно по мѣрѣ годовъ, меня обременявшихъ, отъ того ли, что въ надеждѣ есть нѣчто сомнительное, и что когда она сходитъ съ поприща человѣка, сіе поприще пріемлетъ видъ болѣе мрачный, но болѣе положительный; отъ того ли, что жизнь кажется глазамъ нашимъ тѣмъ дѣйствительнѣе, чѣмъ болѣе пропадаютъ заблужденія, какъ верхи скалъ рисуются явственнѣе на небосклонѣ, когда облака разсѣеваются.

Оставя Геттингенъ, я прибылъ въ городъ ***; онъ былъ столицею принца, который по примѣру почти всѣхъ Германскихъ принцевъ, правилъ кротко областью необширною, покровительствовалъ людямъ просвѣщеннымъ, въ ней поселившимся, давалъ всѣмъ мнѣніямъ свободу совершенную, но самъ, по старинному обычаю, ограниченный обществомъ своихъ придворныхъ, собиралъ по этой причинѣ вокругъ себя людей, большею частію, малозначущихъ и посредственныхъ. Я былъ встрѣченъ при этомъ дворѣ съ любопытствомъ, которое необходимо возбудить долженъ каждый пріѣзжій, разстраивающій присутствіемъ своимъ порядокъ однообразія и этикета. Нѣсколько мѣсяцевъ ничто въ особенности не приковывало моего вниманія. Я былъ признателенъ за благосклонность, мнѣ оказанную; но частью застѣнчивость моя не давала мнѣ ею пользоваться, частью усталость отъ волненія безъ цѣли заставляла меня предпочитать уединеніе приторнымъ удовольствіямъ, къ коимъ меня приглашали. Я ни въ кому не питалъ непріязни, но немногіе внушали мнѣ участіе: а люди оскорбляются равнодушіемъ; они приписываютъ его недоброжелательству, или спѣсивой причудливости. Имъ никакъ не вѣрится, что съ ними просто скучаешь. Иногда я старался побѣдить свою скуку. Я укрывался въ глубокую молчаливость: ее принимали за презрѣніе. По временамъ, утомленный самъ своимъ молчаніемъ, я подавался на шутки, и умъ мой, приведенный въ движеніе, увлекалъ меня изъ мѣры. Тогда обнаруживалъ я въ одинъ день все, что мною было замѣчено смѣшнаго въ мѣсяцъ. Наперсники моихъ откровеній, нечаянныхъ и невольныхъ, не были ко мнѣ признательны, и по дѣломъ: ибо мною обладала потребность говорить, а не довѣрчивость. Бесѣдами своими съ женщиною, которая первая раскрыла мои мысли, я былъ пріученъ къ неодолимому отвращенію отъ всѣхъ пошлыхъ нравоученій и назидательныхъ формулъ. И когда предо мною посредственность словоохотно разсуждала о твердыхъ и неоспоримыхъ правилахъ нравственности, приличій или религіи, кои любитъ она подводить иногда подъ одну чреду, я подстрекаемъ бывалъ желаніемъ ей противорѣчить: не потому, что держался мнѣній противныхъ, но потому, что раздраженъ былъ убѣжденіемъ столь плотнымъ и тяжелымъ. Впрочемъ, не знаю, всегда какое-то чувство предостерегало меня не поддаваться симъ аксіомамъ, столь общимъ, столь не подверженнымъ ни малѣйшему исключенію, столь чуждымъ всякихъ оттѣнокъ. Глупцы образуютъ изъ своей нравственности какой-то слой твердый и нераздѣлимый, съ тѣмъ, чтобы она, какъ можно менѣе, смѣшивалась съ ихъ дѣяніями и оставила бы ихъ свободными во всѣхъ подробностяхъ.

Такимъ поведеніемъ я вскорѣ распустилъ о себѣ славу человѣка легкомысленнаго, насмѣшливаго и злобнаго. Мои ѣдкіе отзывы пошли за свидѣтельство души ненавистливой; мои шутки — за преступленія, посягающія на все, что есть почтеннаго. Люди, предъ коими провинился я, насмѣхаясь надъ ними, нашли удобнымъ вооружиться за одно съ правилами, которыя, по ихъ словамъ, я подвергалъ сомнѣнію: и потому, что мнѣ удалось нехотя позабавить ихъ другъ надъ другомъ, они всѣ соединились противъ меня. Казалось, что, обличая ихъ дурачества, я какъ будто бы выдаю тайну, которую мнѣ они ввѣрили; казалось, что, явившись на глаза мои тѣмъ, чѣмъ были въ самомъ дѣлѣ, они обязали меня клятвою на молчаніе: у меня на совѣсти не лежало согласія на договоръ слишкомъ обременительный. Имъ весело было давать себѣ полную волю, мнѣ наблюдать и описывать ихъ; и что именовали они предательствомъ, то въ глазахъ было возмездіемъ, весьма невиннымъ и законнымъ.

Не хочу здѣсь оправдываться. Я давно отказался отъ сей суетной и легкой повадки ума неопытнаго: хочу только сказать, что въ пользу другихъ, а не себя, уже въ безопасности отъ свѣта, что нельзя въ короткое время привыкнуть къ человѣческому роду, какимъ является онъ намъ, преобразованный своекорыстіемъ, принужденностью, чванствомъ и опасеніемъ. Изумленіе первой молодости при видѣ общества, столь поддѣльнаго и столь разработаннаго, знаменуетъ болѣе сердце простое, нежели умъ злобный и насмѣшливый. Притомъ же нечего страшиться обществу. Оно такъ налегаетъ на насъ, скрытое вліяніе его такъ могущественно, что оно безъ долговременной отсрочки обдѣлываетъ насъ по общему образцу. Мы тогда дивимся одному прежнему удивленію, и намъ становится легко въ вашемъ новомъ преображеніи: такъ точно подъ конецъ дышешь свободно въ театральной залѣ, набитой народомъ, гдѣ сначала съ трудомъ могъ переводить дыханіе.

Если немногіе и избѣгаютъ сей общей участи, то они сокрываютъ въ себѣ свое тайное разногласіе: они усматриваютъ въ большей части дурачествъ зародыши пороковъ, и тогда не забавляются ими, потому, что презрѣніе молчаливо.

Такихъ образомъ разлилось по маленькой публикѣ, меня окружавшей, безпокойное недоумѣніе о моемъ характерѣ. Не могли выставить ни одного поступка предосудительнаго; не могли даже отрицать достовѣрности нѣсколькихъ поступковъ коихъ, обнаруживавшихъ великодушіе или самоотверженіе; но говорили, что я человѣкъ безнравственный, человѣкъ ненадежный. Эти два прилагательныя счастливо изобрѣтены, чтобы намекать о дѣйствіяхъ, про которыя не вѣдаешь, и давать угадывать то, чего не знаешь.

Глава вторая

Разсѣянный, невнимательный, скучающій, я не замѣчалъ впечатлѣнія, производимаго мною, я дѣлилъ время свое между занятіями учебными, часто прерываемыми, намѣреніями, не приводимыми въ дѣйствіе, и забавами для меня безъ удовольствія, когда обстоятельство, повидимому, весьма маловажное, произвело въ моемъ положеніи значительную перемѣну.

Молодой человѣкъ, съ которымъ я былъ довольно коротокъ, домогался уже нѣсколько мѣсяцевъ нравиться одной изъ женщинъ нашего круга, менѣе другихъ скучной; я былъ наперсникомъ, вовсе безкорыстнымъ, его предпріятія. Послѣ многихъ стараній онъ достигнулъ цѣли; не скрывавъ отъ меня своихъ неудачъ и страданій, онъ почелъ за обязанность повѣрить мнѣ и свои успѣхи. Ничто не могло сравниться съ его восторгами, съ изступленіемъ радости его. При зрѣлищѣ подобнаго счастія, я сожалѣлъ, что еще не испыталъ онаго. До той поры я не имѣлъ ни съ одной женщиной связи, лестной для моего самолюбія: казалось, новое будущее разоблачилось въ глазахъ моихъ; новая потребность отозвалась въ глубинѣ моего сердца. Въ этой потребности было безъ сомнѣнія много суетности; но не одна была въ ней суетность; можетъ статься, было ея и менѣе, нежели я самъ полагалъ, Чувства человѣка смутны и смѣшаны; они образуются изъ множества различныхъ впечатлѣній, убѣгающихъ отъ наблюденія; и рѣчь, всегда слишкомъ грубая и слишкомъ общая, можетъ послужить намъ къ означенію, но не въ опредѣленію оныхъ.

Въ домѣ родителя моего я составилъ себѣ о женщинахъ образъ мыслей, довольно безнравственный. Отцу моему, хотя онъ и строго соблюдалъ внѣшнія приличія, случалось, и нерѣдко, говорить легко о любовныхъ связяхъ. Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на забавы, если не позволительныя, то, по-крайней мѣрѣ, извинительныя, и почиталъ одинъ бракъ дѣломъ важнымъ. Онъ держался правила, что молодой человѣкъ долженъ беречь себя отъ того, что называется сдѣлать дурачество, то есть, заключить обязательство прочное съ женщиною, которая не была бы ему совершенно равною по фортунѣ, рожденію и наружнымъ выгодамъ; но впрочемъ ему казалось, что всѣ женщины, пока не идетъ дѣло о женитьбѣ, могутъ безъ бѣды быть присвоены, потомъ брошены; и я помню его улыбку нѣсколько одобрительную при пародіи извѣстнаго изрѣченія: «имъ отъ этою такъ мало бѣды, а намъ такъ много удовольствія».

Мало думаютъ о томъ, сколь глубокое впечатлѣніе наносятъ подобныя слова въ молодыя лѣта; сколько въ возрастѣ, въ коемъ всѣ мнѣнія еще сомнительны и зыбки, дѣти удивляются противорѣчію шутокъ, привѣтствуемыхъ общею похвалою, съ наставленіями непреложными, которыя имъ преподаютъ. Сіи правила, тогда въ глазахъ ихъ являются имъ пошлыми формулами, которыя родители условились твердить имъ для очистки своей совѣсти; а въ шуткахъ, кажется имъ, заключается настоящая тайна жизни.

Раздираемый неопредѣленнымъ волненіемъ, я говорилъ себѣ: «хочу быть любимъ» и оглядывалъ кругомъ себя; смотрѣлъ, и никто не внушалъ мнѣ любви, никто не казался мнѣ способнымъ любить; вопрошалъ я сердце свое и свои склонности, и не чувствовалъ въ себѣ никакого движенія предпочтительнаго пристрастія. Такимъ образомъ, исполненный внутренно мученій, я познакомился съ графомъ П… Ему было лѣтъ сорокъ; его фамилія была въ свойствѣ съ моею. Онъ предложилъ мнѣ побывать у него. Несчастное посѣщеніе! Съ нимъ жила его любовница, полька, прославленная своею красотою, хотя и была она уже не первой молодости. Женщина сія, не смотря на свое невыгодное положеніе, оказала во многихъ случаяхъ характеръ необыкновенный. Семейство ея, довольно знаменитое въ Польшѣ, было раззорено въ смутахъ сего края. Отецъ ея былъ изгнанъ; мать отправилась во Францію искать убѣжища, привезла съ собою свою дочь и по смерти своей оставила ее въ совершенномъ одиночествѣ. Графъ П… въ нее влюбился. Мнѣ никогда не удалось узнать, какъ образовалась сія связь, которая, когда увидѣлъ я въ первый разъ Элеонору, была уже давно упроченною и, такъ сказать, освященною. Бѣдственность ли положенія, или неопытность лѣтъ кинули ее на стезю, отъ которой, казалось, она равно ограждена была своимъ воспитаніемъ, своими привычками и гордостью, однимъ изъ отличительныхъ свойствъ ея характера? Знаю только то, что знали всѣ, а именно, что когда состояніе графа П… было почти въ конецъ раззорено и независимость его угрожаема, Элеонора принесла такія доказательства преданности ему, съ такимъ презрѣніемъ отвергла предложенія, самыя блестящія, раздѣлила опасности его и нищету съ такимъ усердіемъ и даже съ такою радостію, что и самая разборчивая строгость не могла отвязаться отъ справедливой оцѣнки чистоты ея побужденій и безкорыстія поступковъ ея. Единственно ея дѣятельности, смѣлости, благоразумію, пожертвованіямъ всякаго рода, понесеннымъ ею безъ малѣйшаго ропота, любовникъ ея былъ обязанъ за возвращеніе нѣкоторой части своихъ владѣній. Они пріѣхали на житье въ Д… по дѣламъ тяжбы, которая могла вполнѣ возвратить графу П… его прежнее благосостояніе, и думали они пробыть тутъ два года.