Прекрасная мельничиха - Елена Сазанович

Я приподняла брови.

– Тут вещи, – разъяснила старуха. – Много вещей. Очень красивых. Ты сможешь выбрать для себя всё. Что пожелаешь. На каждую ночь. Ты же любишь вещи.

Я очень люблю вещи. Я люблю вещи больше людей. Поэтому, когда открываю дверцы шкафа. Глаза мои блестят. В нетерпении. На носу выступают капельки пота. Ах, какая прелесть! Я перебираю пальцами каждую вещь. Вдыхаю их запах. Прижимаюсь к ним щекой. Так много места в моей жизни занимают вещи. Они заменяют места каких-то людей. Которые должны быть в моей жизни. Но люди ненадёжны. Они могут предать. Вещи никогда не предадут. И никогда не изменят. Вещам могу изменить только я.

– Ну? – прервала мои глубокие мысли старуха.

– Ну. Ну и ну!

– Выбирай самое лучшее.

– Уж я-то выберу. Не сомневайся.

Но старуха и не собиралась сомневаться. Она села на свой обшарпанный табурет. И уставилась на меня.

Я выбирала долго. Вечерние платья. По фигуре. Свободные. Длинные. Совсем короткие. С мехом. Без. Чёрт! Так всего много. И как красиво. Но меня всё как-то не устраивало. Что-то мешало. То ли моё отечественное происхождение. То ли постоянное желание сидеть где угодно. Спать где угодно. Таскаться где угодно. Есть на ходу.

– Вот, – из самой глубины шкафа я вытащила шорты. У меня дома где-то валяются такие же. Я в них играю в бадминтон. И катаюсь на велике.

– Точно. Это. И маечку. Так-так. Сейчас поищу. О! Что тут написано? На китайском не волоку. Но думаю, не мат. И не лозунги культурной революции.

Через полминуты я сияла перед старухой. В полном обмундировании.

Старуха причмокнула языком.

– Слушай, – сказала вдруг старуха. – Беги отсюда. Ты совсем девчонка. Прошу, беги! Ну, послушай старую мудрую женщину. Катайся на велике. Играй в бадминтон. Бацай на пианино. Пей кофе с коньяком. Целуйся со своим… этим… Словом. Делай всё. Что хочется. А? Беги?

– Я не могу делать всё, что хочу. За этим и пришла к тебе.

Старуха вздохнула.

– Я к тебе стала привыкать…

– Всё очень просто. Проще и не бывает. Иду. Прямо. Хочу свернуть влево. Но не сворачиваю. Потому что в 20.00 назначена встреча. Прямо. По пути встречаю человека. Ненавижу его уже тысячу лет. Лицо рыхлое. Двойной подбородок. Жирные волосы. И всю эту тысячу лет мечтаю ему плюнуть в лицо. Или подарить шампунь на день рождения. Но я отвечаю ему. Что? Дела? Хорошо. Спасибо. И мило улыбаюсь. А на день рождения дарю альбом Клода Монс. Что потом? Короче. Что же. Что же потом. Сейчас. Погоди. Не торопи. Потом… Потом у меня есть одна бумажка. Так. Пустяк. Так вот. Хочу её вернуть. Назад. Но не возвращаю. А отдаю деньги. Не знаю. Много. Мало. Каждый день собираюсь написать архитектору. Что здание это. Вон, посмотри, из твоего окна видно. Неверно оно построено. Бездарно. Безграмотно. Но я не пишу. Я пишу другу бумаги. Медленным красивым почерком. Но это не мой почерк! Мой почерк корявый. Сумасшедший! Я ненавижу красивый почерк. Впрочем, как и красивых мужчин. Красивыми имеют право быть только женщины. И вещи. Но я целуюсь со смазливыми мужчинами. Пишу красивым почерком. И в магазинах равнодушно прохожу мимо безобразных вещей. Но я так не хочу! Чёрт подери! Я показываю язык самым дорогим людям. Потому что не боюсь их. Я люблю жизнь. И пренебрегаю жизнью. Я не хочу носить кольца. Но меня окольцовывают. И снять я их не могу.

Я закрыла лицо руками.

– Бедная девочка, – старуха погладила меня по голове. – Ты так мало хочешь. Пойдём. – И взяла меня за руку. Как маленькую. Хотя я была на две головы выше её. Старуха подвела меня к двери. Которая всегда заперта днём.

– Ты… Это… Иди… Только знаешь. Как это. Всё хорошо. Но ты должна знать. Что у всех бывает когда-нибудь жирный волос. Но это не значит, что всем на день рождения дарят шампунь. И молоко, право, пить полезнее чужой крови. И манная каша иногда вкуснее чужого тела. А впрочем… Ты и так все сама знаешь. Ну да. Всё. Всё. Иди.

Старуха втолкнула меня в комнату. И на моей спине отпечатались её крючковатые пальцы.

И я ступила за порог.

Я никогда не видела столько света. Он шел не от солнца. И не от электричества. Он был какой-то странный. Свет. Его излучала белизна. Белым было всё. Земля. Воздух. Реки. Здания. Птицы. В белых одеждах двигались люди. И ели белые кушанья. И читали белые книги. У меня заболели глаза. Я их закрыла. И вместо темноты увидела ту же белизну. У меня закружилась голова. И я села на белый асфальт. И вытянула ноги.

– Вам плохо? – Ко мне подошла девочка. Лет десяти. – Идёмте. Я вас провожу.

Она взяла меня за руку. И повела по дороге. Мы ступили на белую площадь. И я увидела много людей.

– Хотите есть? – спросила меня десятилетняя девочка.

– Очень. – И из её рук я взяла сыр. Не успела откусить кусок. Как ко мне подскочил какой-то тип. И выхватил сыр из рук. Ну прямо как у вороны. И стал жадно жевать.

– Но это мой сыр, – попыталась ему объяснить. – Меня угостили. И это неприлично…

Он посмотрел на меня удивлёнными глазами. И рассмеялся.

– Вон, видишь, – девочка показала пальцем, – там кто-то ест. Идём, отберём.

Мы отобрали миску жареной картошки. И за углом съели.

– Спасибо тебе, – сказала я девочке. И поцеловала её в лоб.

– Ты очень глупая, – ответила мне девочка. Показала язык. И убежала. И я увидела, как она уже другому, размахивая руками, что-то объясняет. Я обиделась. И подумала. Что не плохо было бы отстегать её ремнём. Но она, уловив мой недоброжелательный взгляд, скрылась. В толпе. Я осталась одна. Вдруг кто-то меня схватил за коленку. Я опустила глаза. И увидела. Что передо мной на корточках сидит тот самый очкарик. В шляпе. Который оставил свой адресок. Он хватал меня за коленки. И пытался их поцеловать. Я ударила его ногой в лицо. Очки разбились. И отлетели в сторону. Он спокойно достал из кармана другие очки. Протёр их носовым платком. Проверил на свет. Встал.

– Вы подонок, – сказала я ему без страха. – И я вас ненавижу. – Я плюнула ему в лицо.

Он противно захихикал. И потёр свои волосатые руки одна о другую.

– Бумажечки-то. Бумажечки. Пойдут в ход.

– Как пойдут. Так и выйдут, – сказала я. И ещё раз на всякий случай плюнула в его рожу.

Он снова захихикал.

– А ты мне нравишься. Я сразу тебя приметил. Козочка этакая. И ножки ничего.

Он схватил меня на руки. И поволок куда-то за угол. Я царапалась. Кричала. Кусалась. Но бесполезно. Никому до меня не было дела. Все были заняты.

– Я вас ненавижу. От вас разит одеколоном. Вы противны. Я не хочу…

– А я хочу… – захихикал он в очередной раз. Надо сказать, что он был не оригинален в своём хихиканье. – А я хочу. Кто сильнее – побеждает. А? Как там? Но в нас горит ещё желанье. Под гнётом власти… – Он повалил меня на асфальт. Разорвал мои шорты. Его волосатые руки забегали по моему телу. Я стала задыхаться. От его слюнявых поцелуев. И потеряла сознание. Когда очнулась. Увидела его хохочущую виляющую задницу. Которая удирала за поворот. В бессилии я заплакала.

Мимо меня прошёл знакомый тип. Который отобрал у меня сыр.

– Чего ревёшь? – удивился он. – Подумаешь, изнасиловали. Хочешь – иди ты изнасилуй кого-нибудь. Я, если хочешь, могу подсобить. По знакомству.

Я ударила его по лицу. Он дал сдачи. Но гораздо сильнее. И кулаком. Пошёл, насвистывая Бетховена. “Прекрасную мельничиху”. Я не могла встать. Потому что замок в моих шортах был вырван с корнем. Я заметила мальчика-подростка. Который пробегал мимо меня вприпрыжку. Я подставила ему подножку. Он свалился прямо возле меня.

– Снимай брюки. Или придушу, – сказала я. И для убедительности пошевелила пальцами. Он в страхе сбросил штаны. И убежал. Я натянула штаны. Они сидели в обтяжку. Длиной до колена. Получились вполне приличные бриджи.

Я пошла дальше. И увидела большую группу людей. Человек сто – не меньше. Они одновременно кричали. Орали. Визжали. Кто-то рядом стучал на барабане. У меня заболели уши. Я их закрыла ладонями. И подошла ближе.

– Чего орём?! – заорала я на ухо соседу.

– Чего хотим. То и орём. А ты чего хочешь? Становись рядом. И ори. Кто тебе мешает?

Я стала рядом. И закричала: а-а-а-а-а…

– Со словами. Со словами, – поправил меня сосед.

– Со словами не умею. И не хочу, – обиделась я. И подошла к барабанщику. И от злости стукнула кулаком по барабану. В барабане незамедлительно образовалась дыра. Барабанщик заплакал. И сказал, что барабан ему достался в наследство. От дедушки – участника гражданской войны. Я погладила барабанщика по голове. И сказала, что куплю ему тысячу барабанов. Он сказал, что тысячу ему не нужно. А нужен один. Дедушкин. И опять захныкал. Я не знала, куда дальше идти. И я не знала, что дальше делать. И я не знала, что я хотела. Я могла делать всё, что хотела. Но ничего не делала. Потому что уже не хотела ничего.