Ночь во Флоренции - Александр Дюма

Все в Италии строится на математическом расчете и точном знании. Прежде чем получить права гражданства, каждое слово годами обсуждается в Академии делла Круска — по-своему не менее педантичной и несговорчивой, нежели наша, — и современной итальянской литературе недостает живой разговорной речи лишь потому, что ученые позволили проникнуть в язык очень немногим новым словам. До сих пор здесь говорят «стрелять камнем» («tirare a scaglia») вместо «стрелять картечью».

Но особенно ярко проявляется этот систематичный ум в военной тактике. В руках итальянских кондотьеров война превратилась в науку, основы которой заложил Монтекукколи. Для итальянских живописцев и зодчих заниматься гражданской и военной инженерией — самое обычное дело: Леонардо да Винчи изобретает оросительные и двигательные устройства; Микеланджело руководит сооружением городских укреплений в осажденной испанцами Флоренции. Два величайших во всемирной истории полководца принадлежат Италии: Цезарь и Наполеон.

Дабы как-то объяснить несчастья и закат Италии, обычно говорят, что она уже не та, какой была прежде. Порой эти речи продиктованы заблуждением — люди бывают наивны даже в клевете, — но подчас сознательно лживы. Наоборот, ни одна другая страна не изменилась так мало, как Италия: каждая из ее провинций сохранила верность своему античному духу. Мы уже говорили, что Флоренция осталась этрусской; Неаполь по-прежнему греческий город, неаполитанцы, как и встарь, шумны, говорливы, музыкальны. Они не забыли, что в эпоху Нерона в Неаполе устраивались музыкальные состязания. Импровизатор на Моло и по сей день собирает толпу, зовется ли он Стау или Сгринеи; венецианские filosofi[2] — это litterati[3], исполненные духом античности; ожерелья и кольца римлянок как две капли воды похожи на украшения, найденные в раскопках Помпей, а золотая шпилька в их прическе — точная копия той, которой Фульвия проткнула язык Цицерону, а Поппея выколола глаза Октавии.

А Рим? Как можно утверждать, что он изменился? Разве его величавые, задумчивые жители, словно сошедшие с барельефов колонны Траяна, драпируясь в свои лохмотья, не те же civis romanus?[4] Вы когда-нибудь видели прислуживающего либо работающего римлянина? Жена и та откажется штопать прорехи в его плаще. Он спорит на форуме, он судит на Марсовом поле. А кто чинит дороги? — Уроженцы Абруцци. Кто перетаскивает грузы? — Бергамцы. Римлянин же, как и в давние времена, просит подаяние, но, если можно так выразиться, по-хозяйски. Говорите сколько угодно о его извечной кровожадности, но не смейте за-являть, что он ослабел. В Риме, как нигде, ножу щекотно в ножнах.

Праздничный клич римлянина был «Христиан — львам!»; сегодня римлянин кричит во время карнавала: «Смерть синьору аббату! Смерть красавице-княгине!»

Покончим же раз и навсегда с этими смехотворными разглагольствованиями об итальянской вялости. Мы уже сказали: итальянец подчиняется безоговорочно не людям, а идеям.

Возьмем наиболее оклеветанного в этом отношении итальянца — возьмем неаполитанца: с поля боя он бежит и с Фердинандом, и с Мюратом, и с Франциском, так что Франциск говорил сыну (тому, что недавно скончался, а при жизни имел чрезвычайную склонность изменять мундиры своих солдат): «Vestite di bianco, vestite di rosso, fuggirono sempre» («Что в белом, что в красном — они побегут всегда»).

Да, они побегут всегда, если следуют за Фердинандом в Рим, за Мюратом — в Толентино, за Франциском — в Абруцци; они побегут потому, что им приходится следовать за человеком, потому, что они не знают, для чего им следовать за этим человеком, потому, что этот человек не олицетворяет для них никакой идеи, а если все-таки олицетворяет, то нечто принудительное или противное им.

Но поглядите, как бьются неаполитанцы, когда сражаются за свои идеи!

Шампионне на три дня застрял на подходах к Неаполю. Кто же защищает Неаполь? Лаццарони. И чем же вооружены защитники Неаполя? Булыжниками и кольями.

А когда Шампионне пришлось отступить перед превосходящими силами калабрийцев, предводительствуемых кардиналом, когда жалованье палачу выплачивалось уже не с головы, а помесячно, так много слетало тогда голов, — посмотрите, как умеют умирать в Неаполе.

Начало положил седовласый герой — восьмидесятилетний адмирал Караччоло. Он разгуливает на палубе своей «Минервы», ожидая, что решит суд Нельсона, и на ходу обсуждает с молодым офицером, в чем состоит преимущество английской модели военного корабля над неаполитанской.

Его лекцию прерывают на полуслове, чтобы зачитать ему приговор. Решение трибунала приговаривает его к повешению, а как вы сами знаете, это не просто смерть, это позорная смерть. Он выслушивает с безмятежным видом и недрогнувшим голосом, повернувшись к молодому человеку, продолжает:

— Как я говорил, неоспоримое превосходство английских военных кораблей над нашими объясняется тем, что они несут на воде значительно меньше дерева и больше полотна.

Через десять минут тело его качается на рее, как труп последнего алжирского или тунисского пирата.

Для вынесения республиканцам оправдательных либо смертных приговоров была даже учреждена непрерывно заседавшая королевская джунта.

Вынесенный приговор приводился в исполнение в тот же день.

Это чрезвычайное судилище под председательством мерзавца по фамилии Спецьяле заседало на третьем этаже; перед ним предстал Никколо Палемба.

— Назови своих сообщников, — потребовал от него Спецьяле, — или я отправлю тебя на смерть.

— На смерть я пойду и без твоей помощи, — ответил Никколо Палемба.

И, вырвавшись из рук державших его жандармов, он выбросился в распахнутое из-за жары окно, предпочтя разбить себе голову о мостовую.

— И кем же ты был при короле Фердинанде? — обратился Спецьяле к Чирилло, допрашивая его.

— Врачом, — отвечал тот.

— А кем ты стал при Республике?

— Представителем народа.

— А кто передо мной сейчас?

— Перед тобой, трус, стоит герой.

Чирилло и Пагано, приговоренные к повешению, одновременно были подведены к виселице. Стоя под перекладиной, они заспорили, кому прежде идти на смерть: ни тот ни другой не желал уступать первой очереди — пришлось тянуть соломинку. Пагано выигрывает, подает руку Чирилло и, закусив короткую соломинку, поднимается по позорной лестнице с просветленным лицом и улыбкой на губах.

Само собой разумеется, Чирилло поднялся на виселицу следом за ним и умер не менее героически, чем Пагано.

Этторе Карафа был приговорен к отсечению головы; когда он всходит на эшафот, у него спрашивают, не изъявит ли он перед смертью какого-нибудь желания.