Тайна пророка из Назарета - Фалес Аргивинянин

И богиня слегка коснулась рукой розы, данной мне в саду Магдалы, и снова расцвела роза, и воскресшая любовь горячей волной хлынула в грудь мою, но, встретив великий холод предвидения, остановилась...

Ушла богиня, и я остался один со своими думами под священной тенью платана, я порвал связи с мудростью, порвал связи с богами. Осталось порвать последнюю связь - связь с человечеством. И я, Фалес Аргивинянин, спокойно пошел к этой последней цели.

И вот я снова пришел в Палестину. Тут под покрывалом знатного араба я встретил того, кто мудро некогда правил Расой Черных, и вместе с тем, чье имя - Молчание - поклонялся младенцу Иисусу. Он не удивился, что я не отдал ему, Великому, должного поклонения, ибо перед ним раскрыты все тайны. Его взор, спокойно следивший за пением манвантар, с участием покоился на мне.

- Аргивинянин, - сказал он. - Я вижу тебя идущим по чужой стезе. Ты, сохранивший навеки Маяк Вечности на челе своем, еще встретишься со мной в безднах, и мы поработаем с тобой во имя того, одесную которого сидел ты в скромном саду Магдалы...

Друг Эмпидиокл! Повторить ли тебе то, что уже знаешь ты о величайшем предательстве, когда-либо бывшем в безднах мироздания, о величайшем преступлении - о распятии человечеством своего БОГА. Нет, я не буду тебе повторять этого. Скажу только, что у подножия креста был я, Фалес Аргивинянин, вместе с правителем Черной Расы, и на нас с несказанной любовью покоился предсмертный взор распятого БОГА. И этот взор растопил холод моего познания и снял оковы льда с моего сердца, но не изменил решения моей мудрости.

И в том саду, где был погребен он и воскрес, я встретил скромную иудейскую женщину, из-под покрывала которой на меня глянули очи богини Афины Паллады. Имя ее было Мария. Еще другое имя сообщил мне молодой Иоанн, ученик распятого, но уста мои хранят тайну этого имени. И видел я того ученика, который так грубо со мной разговаривал в саду Магдалы. Он бежал, весь облитый потом, с выпученными глазами от ужаса и с пеной у рта. Он рычал, как дикий зверь. И увидя меня, простерся ниц и завопил:

- О мудрый господин! Помоги мне, ибо я предал его и муки всего мира терзают сердце мое!

И я, Фалес Аргивинянин, молча подал ему веревку и указал на близстоящее дерево. Он завизжал и, схватив веревку, кинулся к дереву. И я спокойно смотрел, как в лице иудея этого принимало смерть все ненавистное мне человечество...

Ученики Распятого просили меня остаться с ними, но я, Фалес Аргивинянин, покинул их и пошел к тому, чье имя - Молчание, сказав ему: Царь и Отец! Вот я, Фалес Аргивинянин, сын свободной Эллады, посвященный высшей ступени Фиванского святилища, потомок божественной династии города Золотых Врат, отрекаюсь ныне от тебя. Царя и Отца, и отрекаюсь от человечества. Моя мудрость мне открыла, что владыка воздушной стихии принимает мой дух. Отпусти меня. Царь и Отец!

И он отпустил меня, ибо на то было благословение Распятого. Много лет спустя я встретил на пути моего полета комок человеческого света. То был товарищ мой - Клодий. Он с восторгом рассказал мне, как был распят на кресте во имя Иисуса, и как на земле была замучены мать его и сестры, и как он, Клодий Македонянин, сам помогал им идти на мучения...

Тогда уже не было холода спокойствия в моем стихийном сердце, и я ответил ему:

- Привет тебе, Клодий Македонянин, мудрый человек, мудрый ученик человеческой мудрости и дитя любви человеческой! Да как же мне, бедному стихийному духу, не приветствовать тебя, свет Человеческий, за то, что ты, предав на распятие Бога своего, возомнил служить ему тем, что предал на распятие и мучение мать свою и сестер своих!!! О человечество, жалкое и жестоковыйное в самом стремлении своем служить Распятому им Спасителю своему! О дети змеи, как можете вы быть птенцами голубиными!

И гремящий, и гордый своей отчужденностью от проклятого человечества, я, Фалес Аргивинянин, в вихре бурь промчался мимо. А жалкий комок человеческого света испуганно крестил мне вослед спину. Крести, крести! Неужели ты думаешь, что Маяк Вечности, горящий на моем челе, не чище твоего креста, который ты запятнал великим предательством?! Нет, я получил его не запятнанным страшным преступлением, и ничто человеческое, даже ваша человеческая святость, не запятнает его бледного, но благородного стихийного света.

Да будет с тобой мир Распятого Бога, друг мой!!!

Фалес АГАСФЕР

ФАЛЕС АРГИВИНЯНИН, СЫНУ МЕЛИСА АФИНЯНИНА, ПРЕМУДРОСТИ БОГА РАСПЯТОГО РАДОВАТЬСЯ.

Слушай, Эмпидиокл, я поведаю тебе великую быль о том, кто пошел в путь в роковой день распятия

бога, и о том, кто совершает этот путь до сих пор, и будет совершать до дня, в который исполнится все, что предречено о последних днях планеты Земля.

Широка была дорога, по которой следовала на Голгофу божественная жертва - ибо широка всякая дорога, ведущая к страданиям, и узок путь, ведущий к блаженству. Томительная жара накалила глинистую землю, усеянную выбоинами и затвердевшую глубокими колеями колес. В мертвенной тишине полуденного зноя застыла воздушная стихия, не смевшая еще верить тому, что свершилось на Земле... По дороге с гиканьем и воем двигалась толпа народа. Впереди ровным солдатским шагом шел бесстрашный пожилой центурион, за ним два солдата. Несметная толпа улюлюкающих мальчишек окружила то, что следовало за ними, - группу из трех окровавленных, избитых людей, тащивших на спинах огромные кресты.

Я, Фалес Аргивинянин, не стану описывать того, кто шел впереди, и к кому были обращены насмешки и вой окружающего человеческого стада. Не стану потому, что на твоем языке нет, Эмпидиокл, ни слов, ни красок для передачи божественной любви, смешанной с человеческим страданием, озарявшей кроткое и вместе с тем нечеловечески мудрое лицо Галилеянина. Полосы крови на нем только усугубляли великую, страшную тайну, осенявшую это лицо. За ним следовал гигант идуменянин, гордо и свободно несший на плечах бремя огромного креста. Его большие жгучие глаза с великим презрением глядели на толпу, глаза, в которых отразились предсмертные взоры десятков жертв, павших от руки страшного разбойника большой терской дороги. Молча, обливаясь потом, шел он, и только порой, когда толпа особенно наседала на идущего впереди, он издавал густое дикое рычание опьяненного от крови льва, и толпа шарахалась в сторону, а идущие по бокам римские солдаты вздрагивали и сильнее сжимали рукоятки мечей.

Совсем пригнувшись к земле от тяжести креста, едва-едва полз за ними третий. Кровь и пот смешались у него на лице со слезами, и то не были слезы отчаяния - то были слезы отвратительной трусости. Он тоже выл, но воем затравленной гиены, громко жалуясь все время на несправедливость суда, приговорившего его к позорной казни за ничтожное преступление. А на его лице с мутными гноящимися глазами, были между тем написаны пороки и падения всего мира, смешанные с самым жалким, самым отвратительным страхом за свою жизнь.

Валившая сзади толпа была, как и всякое человеческое стадо, зловонна и глупа. Бездельники, едва оправившиеся от ночной попойки, бесчисленное количество нищих, фанатики, исступленно вывшие о богохульстве идущего впереди и злорадно издевавшиеся над ним; просто равнодушные, животные, радующиеся предстоящему зрелищу; блудницы, щеголявшие роскошной одеждой с поддельными красками на лицах, и между ними - группа важных, прекрасно одетых людей, степенно рассуждающих о необходимости предания казни дерзкого Назарея, осмелившегося порицать первенствующее сословие в народе и подрывать всякое уважение к нему. То были саддукеи.

Порой только среди толпы мелькали бледные лица и задумчивые глаза неряшливо одетых книжников-ученых, на лицах которых можно было прочесть мучительное усилие разгадать неразрешимую загадку - почему так был печален на заседании Синедриона великий и мудрый Каиафа, почему он велел уничтожить все записи о распинаемом ныне неведомо за что Назаретском Учителе, так хорошо знавшем писание и пророков; Учителя, которого так уважали премудрые Никодим и Гамаликл, и, наконец, самое главное, - о чем так долго и грустно шептались Каиафа в углу двора с молодым учеником распинаемого - Иоанном? И что значили последние слова Каиафы: "Почтенные собратья, избранные Израиля!!!". Саддукеи требуют казни Иисуса Назарянина, именуемого народом Христом. Если мы не присоединимся к их требованиям, то они обвинят нас перед правителем Иудеи в единомыслии с ним, отвергающим знатность, богатство, родовитость и заслуги на государственном поприще, проповедующим заслуги за бедность и нищету. Римляне заподозрят нас в желании возмущения, разгонят Синедрион и обложат нас ее большими податями, и в конце концов все равно распнут Назарянина. Итак, братья, не лучше ли, если один человек погибнет за народ?

- Все это так, - думали книжники, - но зачем же тогда уничтожать записи великих деяний Назарянина? А что бы сказали они, если бы присутствовали на тайном заседании великого, невидимого им Синедриона, состоявшего из двенадцати халдеев, потерявших счет годам, освященных знаком великого Духа Лунного Посвящения, таинственного Адонаи, владычествовавшего в Вавилоне под именем Бога Бэла? Растерянно, без обычной уверенности, звучал голос того же Каиафа, говорившего Синедриону: