Жизнь и творчество С М Дубнова - София Дубнова-Эрлих

Результатом этих настроений явился боевой памфлет "Видение о священном языке"; написанный наивно-цветистым стилем, изобилующий библейскими цитатами, он бичевал ханжей и фанатиков, погруженных в зубрежку Талмуда, ненавидящих Гаскалу. Памфлет удалось распространить в нескольких копиях; он вызвал открытое недовольство среди старшего поколения и тайное сочувствие в среде молодежи.

В эту пору мысль мальчика напряженно работала. Смутный детский страх перед таинственным и непонятным уступил место протесту против фальши, ханжества, несправедливости. Симон рано увидел теневые стороны жизни. Бедность, которую взрослые пытались стыдливо скрывать от чужих глаз, не была тайной для преждевременно созревшего школьника: недаром он под (25) диктовку матери часто писал длинные письма отцу. В пустой полутемной лавке мать, пригорюнившись за стойкой, вздыхала и вытирала глаза краем вязаного платка, в то время, как юный писец старательно, каллиграфически выводил традиционное обращение: "моему дорогому, славному, всеми почитаемому мужу Меер-Якову, чтоб сиял его свет". Дальше начиналась житейская проза - перечень расходов: на квартиру, на уплату меламеду, на починку обуви. Иногда мальчик составлял по поручению матери красноречивые, иепещренные цитатами послания к ее отцу, незнакомому богатому деду. Дед похваливал стиль, но денег не присылал . . .

Кругом была такая же нужда, жалобы, житейские заботы. Наблюдательный мальчик, проводивший почти целые дни в синагоге, не мог не заметить, что прихожане по большей части молятся небрежно, глотая привычные слова и торопясь вернуться к житейским делам. Он стал вникать в содержание молитв и с удивлением почувствовал, что слова, привычные с детства, ничего не говорят сердцу. Охваченный тревогой, он пытался молиться в синагоге своими собственными словами или повторять отрывки из любимых псалмов, но все чаще думалось ему, что по настоящему молиться можно только в уединении.

В сентябре 1873 г., накануне религиозного совершеннолетия, Симон стал готовиться к традиционной речи (дроше) на талмудическую тему. Меламед рекомендовал ему трактат, посвященный тонкостям ритуала. Разбираясь в сложном, запутанном тексте, мальчик наткнулся на рассуждения о том, каким образом левша должен надевать тефилин, которые по закону полагается прикреплять правой рукой. Сухая, бесплодная казуистика этого текста так смутила его, что он категорически отказался произнести "дроше".

Совершеннолетие было важной вехой: Симон перешел в иешиву - в группу слушателей деда Бенциона. Ешиботники проводили целые дни в кагальной синагоге, сидя у длинных досчатых столов и громко, нараспев читая тексты. Юной тоской и томлением проникнуты были напевы, так мало гармонирующие с параграфами о разводе или убое скота. Неудивительно, что под тяжелыми фолиантами Талмуда стали все чаще появляться еретические книжки. Случай помог Симону проникнуть в гущу (26) новоеврейской литературы: товарищ по иешиве свел его с местным вольнодумцем, тайно хранившим у себя коллекцию книг и журналов Гаскалы. Настоящим открытием оказались периодические издания, выходившие в Вильне и в Одессе: на их столбцах нередко обличалось суеверие хасидов, шарлатанство цадиков, а подчас подвергался осторожной критике и раввинизм.

Отныне молодой иешиботник стал посвящать чтению запретной литературы свободные от занятий субботние дни, жадно глотая публицистику, повести, стихи. Его любимцем становится лирический поэт Миха-Иосиф Лебенсон; в поэзии рано умершего мечтателя Симон находит близкие ему отголоски религиозного кризиса.

Страсть к книге, в конце концов, довела юношу до поступка, о котором он долго потом сожалел. В ряде выпусков журнала "Гакармель" шла горячая полемика по поводу корреспонденции, изображающей борьбу между обскурантами и передовой молодежью. Симон перечел эту корреспонденцию несколько раз подряд, а когда пришлось вернуть книгу владельцу, не мог устоять перед искушением и вырезал взволновавшие его страницы. Спустя некоторое время он повинился в грехе и вернул похищенное, но совесть долго мучила его и заставляла каяться в горячих молитвах.

Домашние не сразу обратили внимание на происшедшую в юном иешиботнике перемену. Дед погружен был в свою науку, мать не отличала светских книг от религиозных. Но прихожане синагоги иногда замечали подозрительные тонкие книжки, выглядывавшие из под тяжелых фолиантов, и слышали, как внук реб-Бенциона с чувством декламирует в синагогальном приделе лирические стихи. По городу поползли слухи, дошедшие в конце концов и до деда: в семье Дубновых появился вольнодумец, увлекающийся чтением запретных книг. Бунтовщик принял вызов: он стал отвечать на доносы обличительными посланиями, направленными против "темных людей, боящихся света знания". Послания эти переписывались любителями цветистого языка; питомец иешивы прослыл в родном городе талантливым, но опасным памфлетистом.

Наушники Бенциона Дубнова, предсказывавшие, что от литературы "Гаскалы" молодой "апикойрес" перейдет к еще (27) более вредным книгам, оказались правы. Симон чувствовал, что одна еврейская литература не в состоянии удовлетворить его жажду знания. Сын местного синагогального служки, окончивший городскую школу, принялся обучать братьев Дубновых арифметике и русскому языку. Весной 1874 г. Симон сдал экзамен в Казенное еврейское училище. Мать с трудом примирилась с решением мальчика поступить в "полу-гойскую" школу; удрученный дед потребовал, чтобы он, по крайней мере, не прерывал изучения Талмуда. Симон добросовестно старался совместить школьные занятия с лекциями в иешиве, но окружающие с болью в сердце ощущали, что он все дальше уходит от традиций, созданных чередой богобоязненных поколений.

В новой школе работа шла успешно. За три месяца мальчик прошел трехлетний курс и перешел в последний класс, но получить аттестат ему не удалось: еврейские начальные школы были внезапно упразднены правительственным указом. Для Симона это был тяжелый удар. Мрачным настроением проникнута краткая автобиография, написанная зимой 1875 г. и торжественно озаглавленная "Деяния моей юности". Юный автор рассуждает о жизни и смерти и жалуется на людей, преследующих его за стремление сочетать науку и веру. "Меня называют апикойресом ... - пишет он. - О Боже, ты ведь испытуешь сердца людей и знаешь, что я верен твоей религии, что клевету взвели на меня фанатики, раздраженные тем, что я иду по пути Гаскалы, а не по их пути невежества". В трагическом тоне описано в автобиографии закрытие школы, но в заключении высказывается уверенность, что "устыдятся глупцы и осрамятся лжепророки, ибо воцарится знание в нашем городе".

Из начальной школы мальчик вынес немного познаний, но она помогла ему овладеть русским языком и дала ключ к русской литературе. Случай открыл перед ним русское книгохранилище, как раньше еврейское: приобретя доступ к библиотечке, организованной кружком передовой молодежи, он жадно накинулся на произведения классиков, статьи в больших прогрессивных журналах, переводы Берне и Гейне. Едва овладев русским языком, он принялся ревностно изучать по самоучителю французский. Для всех этих занятий не хватало дня; приходилось работать по ночам. В конце концов, систематическое недосыпание и (28) напряженная, хаотическая умственная работа подорвала неокрепший организм: острое малокровие вызвало головные боли и частые припадки головокружения. Старик доктор, навещавший захворавшую Шейну Дубнову, укоризненно покачивал головой при виде бледного, хилого подростка и бормотал: "поменьше бы читал, так был бы здоров!".

Реб Бенцион, с тревогой следивший за поведением внука, почувствовал, что между ними выросла стена. Симон забросил талмудическую науку, и все реже посещал синагогу. Окружающие косились на его короткий пиджак, на подстриженные пейсы и неодобрительно перешептывались, глядя, как во время молитвы он стоит неподвижно, избегая обычных телодвижений. Деду приходилось постоянно выслушивать жалобы богобоязненных соседей; плакалась перед ним и мать, опасавшаяся, что сыну придется на том свете горько расплачиваться за вольнодумство. Реб Бенцион вызвал к себе внука; расхаживая по комнате, он взволнованно обличал увлечение "пустыми науками", уводящими с пути, указанного Торой и Талмудом. Возражения Симона еще усилили раздражение старика, и он пригрозил отобрать и уничтожить "вредные" книги.

Попытка обратить грешника на путь истины оказалась неудачной. Вскоре родителей постиг новый удар: Симон и Вольф объявили о своем намерении поступить в местное уездное училище, которое посещали преимущественно дети русских и польских помещиков. В семидесятых годах стали появляться в стенах этой школы и еврейские мальчики из зажиточных семейств: окончание школы сокращало срок военной службы.

Меер-Яков Дубнов, скрепя сердце, решил не мешать сыновьям: школа как никак была лучше казармы. Братья блестяще сдали экзамены и вскоре выдвинулись в классе на первое место; Симон особенно отличался по русскому языку и по истории, Вольф - по математике. Им далось это легко: умственный уровень как учащихся, так и учителей был невысокий. Занятия в школе оставляли много времени для чтения классиков. Симон с особенным воодушевлением декламировал Лермонтова: поэт, "ищущий бури", был ближе его беспокойной душе, чем гармонический Пушкин - любимец зрелых лет. Повести Тургенева (29) будили в душе недавнего питомца иешивы странное волнение; молодой затворник поочередно увлекался всеми пленительными обитательницами "дворянских гнезд". Но, прежде всего, искал он в литературе правды, смысла жизни, ответа на вопрос - как жить. Тенденциозные, поучительные повести прогрессивных русских и европейских писателей, обличавшие консерватизм и ханжество, изображавшие духовные искания мятежных натур, были ему особенно дороги. Кумиром шестнадцатилетнего юноши стал Берне. "Я впервые услышал голос протеста против деспотизма... вспоминает он спустя много лет - впервые почувствовал обаяние революционного духа; я ... в особенности восторгался борьбой Берне за свободу мысли, что было мне тогда близко по личному опыту". Юноша не мог удержаться от искушения вставить цитату из немецкого радикального публициста в школьное выпускное сочинение; это повело к тому, что ему сбавили отметку, и директор пожурил за чтение неподходящих книг.