Отражения - Альфия Умарова

Нравился он ей, Славка этот. Ох, и нравился! Высокий, мускулистый, наглый. А красивый – вылитый Ален Делон. На танцах всегда приглашал ее, девки все завидовали, даже старше нее. Потом до интернатовского общежития провожал. Лапал, конечно. Целовались. Но большего Нина не позволяла – хотя и влюбленная была в Славку по уши. Мечтала, потом, как он отслужит в армии, замуж за него выйти.

Дура наивная! Вот кто дурой оказалась, а не одноклассницы.

Повестка в армию Славке почему-то пришла летом, а не весной – по спецнабору призвали. Отвальная, все как положено, музыка, портвейн рекой. Нина пить отказывалась – никогда до этого не пила. Шампанское в новый год – не в счет. Когда вышли с ним на улицу, подышать воздухом, Славка уговорил-таки девчонку глотнуть немного из бутылки, прихваченной с собой, – за то, мол, чтобы служба у него легко прошла. Нина выпила, потом еще раз… И – провал. Очнулась от боли в промежности, на грязном матрасе, брошенном прямо на земляной пол в полутемном подвале. Голая. Рядом – Славка стоит, улыбается и парням двум, дружкам своим, сидящим тут же, на ящиках, хвастает:

– Надо же, целкой оказалась. Я-то думал, так – ломается, цену себе набивает. А ядреная, сучка! Парни, подходи, пока в себя не пришла. Толян, налей-ка ей еще.

Нина попыталась встать, прикрывая руками груди, но свалилась – ноги подкашивались, а в голове стоял гул. Толян с Сергеем насильно влили ей в рот спиртного. Сопротивляться не было сил.

Что было дальше – Нина помнит смутно. Только боль, отвращение и тошнота…

Под утро Славка сам помог ей одеться, вывел на улицу. Толяна с Сергеем уже не было. На прощание Славка сказал:

– Вякнешь кому хоть слово, парни и с твоей слепошарой сестрицей то же самое сделают. Да тебе и не поверит никто – ты же – сучка!

И, будто оправдываясь:

– А нечего было задницей вертеть да сиськи свои выставлять напоказ, сидела бы дома, дура, да географию учила… – плюнул, развернулся и пошел к своему дому.

А Нина… Девушка проулками, задами огородов, опасаясь, что ее увидят, шла к реке. Там вошла в воду – прямо в платье и босоножках, дошла до глубины и… поплыла. Выбралась на песчаный берег островка посредине реки. Села, обхватив колени руками. Над рекой стоял туман, от воды шел пар, вставало солнце. И Нину трясло – от утренней прохлады, мокрой одежды и внутренней дрожи. В горле стоял ком, но слез не было. Так и сидела у воды, мокрая, дрожащая, с сухими пылающими глазами…

Когда через месяц поняла, что беременна, даже не испугалась. Ей было уже все равно. Жизнь, казалось ей, закончилась там, в том грязном подвале. Она не стала рассказывать, что с ней случилось, никому. Мать не поняла бы, сказала б, что сама виновата. А отец… Ему и сказать такое стыдно. Да что он сделает?

Когда стало заметно живот, отец, так и не узнав от дочери, от кого беременна, стал сам расспрашивать парней и девчонок в райцентре. Ну, девки, понятное дело, рады были, что эту гордячку так наказали. А парни, Толян с Серым, встретили отца и рассказали ему, что, мол, Нинка первая на шею всем парням вешалась, спала с кем ни попадя, и сама не знает, от кого беременна.

Отец им поверил. Вернулся из райцентра чернее тучи, зашел в комнату дочери и сказал, как ударил:

– Шлюха!

Нина хотела возразить, рассказать, как было, что не виновата она, но отец и слушать не стал. Только повторил:

– Шлюха! – и хлопнул дверью.

Это было последнее, что она услышала от него.

Нина не смогла простить этого отцу. Даже потом, после его смерти.

Делать аборт было поздно. Но Нина уже решила: ребенка все равно не возьмет, оставит в роддоме.

Потом роды, уговоры матери не оставлять ребенка.

Боже, да она не смогла бы на руки его взять!

Кормить отказалась сразу. Когда детей приносили для кормления, уходила в коридор, и ребенка так и уносили голодным. А Нина дождаться не могла, когда выпишут. Готова была в окно убежать, только бы не видеть этих счастливых сюсюкающих мамочек: «Утеньки-путеньки, какие глазки! А носик… Как на папочку похож…»

На Нинку с презрением смотрели, знали, что отказную написала.

Потом в город уехала, на фабрику устроилась. Первое время у тети Паши, сестры отца, жила, пока место в общежитии не выделили. Тетка кормила ее, ни о чем не расспрашивала. Видела, девчонке и так худо, перенесла что-то такое, что ее пожалеть надо, а не упрекать.

Нина благодарна была тетке, что в душу не лезла. Ну и что кормила, конечно. Потом, с первой же получки, пришла к ней с большим тортом. Они пили чай, тетка Паша рассказывала смешные истории из своей длинной жизни, и Нина даже улыбалась, хотя, казалось, забыла навсегда, как это делается. У Прасковьи Андреевны отлегло от сердца: «Ну, все, теперь жить будет, раз улыбается. Только зарубка в душе и останется. Да и та затянется с годами. Время – лечит…»

Когда от ТЕХ воспоминаний не саднило уже внутри так, как год назад, узнала от той же тети Паши, что ее «родители на старости лет сошли с ума – усыновили какого-то мальчонку». Поняла сразу – какого. «Ну, зачем, зачем они это сделали? Кто их просил?»

Тетя Паша, будто услышав Нинины вопросы, ответила:

– Нинуль, Таня – далеко, ты к родителям не ездишь – уж не знаю, что у вас там приключилось. Вот они и взяли мальца, чтобы пустоту заполнить. Так, наверное. Ты бы съездила, глянула на братца названого.

Нину аж передернуло: надо же – «названый братец». Нет, ни за что!

Но съездить все же пришлось, через год. Тогда и увидела первый раз своего сына. Неуклюжий, глазастый, уши торчком. То хвостиком за бабкой ходит: «Мама, мама…» То к отцу на руки просится… А потом пошел к ней, глазками луп-луп, и руки тянет.

В груди у Нины екнуло что-то, вдруг захотелось взять малыша на руки. Она даже пошла ему навстречу. Но… перед глазами вдруг помутилось, в голове словно щелкнуло. Она увидела очертания ТОГО подвала, услышала голоса: «Берите ее, парни, она ваша». «Шлюха! Шлюха!» И снова: «Хороша сучка!» Потом плач упавшего ребенка – и потеряла сознание.

Пришла в себя и, не слушая причитавшую около нее мать, собралась и тут же уехала.

В следующий раз появилась дома года через три, на похоронах отца.

Вовке тогда пять лет было. Выпила, интересно стало, знает он, что она его мать. Спросила даже, любит он ее или нет. А он смотрит так непонимающе. Да на бабку оглядывается.

А теперь вот, оказывается, придется взять его к себе. Зачем, дура, согласилась. Да мать, как с ножом к горлу, «прокляну да прокляну». Нашла чем пугать… Да делать нечего, пацану все равно в школу надо.

В августе Мария Гавриловна привезла Вовчика к Нине. Та встретила его настороженно, даже не улыбнулась. Показала: для сна – диван, для уроков – общий стол, вещички – на полку в шкаф. Вроде и все.

Вовка осматривается, все ему любопытно, весь под новыми впечатлениями. Город, после их маленькой деревни и райцентра, в котором бывал несколько раз, показался большим, шумным. Столько машин сразу Вовка и не видел никогда.

А эта тетя Нина смотрит на него как-то недобро. Ему совсем не хочется здесь оставаться. Но он дал слово маме.

Остался.

А Мария Гавриловна шла по улице на остановку автобуса, чтобы ехать домой, в деревню, и слезы бежали по ее лицу. Шла и ревела, даже люди оглядывались. Жалко было Вовчика так, что сердце вот-вот остановится.

Видела: Нинка не рада сыну, словно стеной отгородилась, холодная, чужая совсем. Как-то Вовчику будет с ней? Ласки от нее вряд ли дождешься, так хоть бы не обижала мальчика.

Не помнит, как до дому добралась. Переступила порог и рухнула – сердце. Хорошо, соседка следом зашла – узнать, как съездила в город. Тут же скорую, те – привели в чувство и – в больницу. Провалялась почти месяц, душой болея за Вовчика. Ведь обещала через неделю приехать, проведать, а сама…

Как выписали – сразу к Нине. Вовчик-то рад, на шею кинулся, обнимает, спрашивает, отчего так долго не приезжала, ведь обещала. А как узнал, что болела, с укором, исподлобья на Нину глянул: почему не сказала, почему в больницу к маме не ездили. Та только плечами повела, хватает, мол, мне и без того забот. Вот еще ты на мою голову свалился…

Марии Гавриловне сразу же захотелось забрать Вовчика домой, а там – будь что будет… Но одернула себя: а как же школа? Неучем останется, что ли? Да и Вова сказал, когда мать вышла из комнаты:

– Мама, ты не плачь, а то снова сердце заболит. Мне тут… хорошо, – пересилил себя. – Я с ребятами подружился во дворе. И учительница в школе добрая.

Вот так и стал Вовчик жить с матерью. Худо ли бедно – потихоньку привыкли друг к другу, притерлись. Вовчик старался не причинять беспокойства тете Нине, старательно учился, уроки делал на продленке. Нина какой-то особой заботой о сыне себя не утруждала. Сама питалась в фабричной столовой, Вовка ел в школе. А на завтрак и ужин обычно бывали бутерброды с дешевой соевой колбасой.

Но Вовка не жаловался. Чего ему недоставало, так это общения, но с тетей Ниной не поговоришь, отмахивалась от него как от назойливой мухи. Или взглядывала с такой холодностью, что Вовка умолкал, напуганный этим недобрым взглядом.