Эжени де Франваль - Маркиз Сад

– Но, сударь, отчего вы желаете, чтобы я внушала всем мысль о несуществующих изъянах, зачем лишать вашу единственную дочь счастья, которое она может испытать в супружестве?

– Сумели ли осчастливить вас эти узы, сударыня?

– Наверное, я сама виновата, что мне никак не удается привязать вас к себе, но не все жены таковы (последовал тяжкий вздох); к тому же и вы не похожи на других мужей.

– Жены... лживые, ревнивые, властные, кокетки или святоши; мужья... коварные, ветреные, жестокие или деспотичные, – вот краткое описание всех существующих на земле типов, сударыня. Не надейтесь отыскать нечто единственное в своем роде.

– Тем не менее, в брак вступают все.

– Верно, все дураки и все бездельники. Как говорит один философ, женятся, только когда не знают, что делают, или когда больше не знают, что делать.

– Значит, пусть вымирает весь род человеческий?

– Он этого вполне заслуживает: растение, вырабатывающее лишь яд, должно быть вырвано с корнем, и побыстрее.

– Вряд ли ваша излишняя суровость по отношению к Эжени окажется ей во благо.

– Эта партия, кажется, пришлась ей по душе?

– Ваша воля для нее закон, так она сказала.

– Вот и отлично! Сударыня, моя воля такова: позабудьте об этом брачном союзе.

И господин де Франваль удалился, еще раз строго-настрого запретив жене упоминать об этом.

Госпожа де Франваль не преминула пересказать своей матушке содержание недавнего разговора с супругом, и госпожа де Фарней, более проницательная и искушенная в делах сердечных, чем ее красавица-дочь, тотчас же заподозрила что-то неладное.

Эжени редко виделась с бабушкой, лишь от случая к случаю, каждый раз не больше часа, и всегда на глазах у Франваля. Желая уяснить для себя обстоятельства дела, госпожа де Фарней как-то обратилась к зятю с просьбой прислать к ней внучку на целый день: та отвлекает ее, как она заметила, от постоянных приступов мигрени. Франваль сухо ответил, что Эжени очень плохо переносит зрелище чьего-либо недомогания, тем не менее, она будет доставлена туда, где ее ожидают, однако не сможет пробыть там долго, поскольку должна будет отправиться на урок физики, которую прилежно изучает.

У себя в имении госпожа де Фарней не стала скрывать от зятя своего недоумения по поводу отказа от предложенного замужества.

– Полагаю, вы можете без страха, – сказала она, – предоставить вашей дочери самой убедить меня в наличии изъяна, который, по-вашему, должен заставить ее отказаться от супружеской жизни?

– Не имеет значения, сударыня, истинная это помеха или мнимая, – заговорил Франваль, несколько озадаченный решительностью тещи, – просто замужество дочери может оказаться слишком дорогостоящим, я же еще достаточно молод и не согласен на подобные жертвы. Когда ей исполнится двадцать пять лет, она поступит как ей заблагорассудится, но до достижения этого возраста пусть не рассчитывает на мое согласие.

– Совпадают ли ваши мнения? – спросила госпожа де Фарней у Эжени.

– Они различаются лишь тем, сударыня, – твердо ответила мадемуазель де Франваль, – что господин де Франваль позволяет мне выйти замуж в двадцать пять лет, я же заверяю вас обоих, сударыня, что за всю свою жизнь не воспользуюсь разрешением, которое, согласно моему образу мыслей, сделает меня несчастной.

– В ваши годы еще рано говорить об образе мыслей, мадемуазель, – сказала госпожа де Фарней, – во всем этом есть нечто непостижимое, и мне необходимо разобраться.

– К чему я вас и призываю, сударыня, – заявил Франваль, уводя дочь, – вы поступите весьма разумно, если обратитесь за разгадкой к вашим церковникам, и когда со свойственным им искусством они призовут на помощь все силы небесные, и вы наконец будете просвещены, тогда и соблаговолите высказать мне, прав я или нет, препятствуя замужеству Эжени.

Сарказм в адрес служителей культа, чьим советам доверяла госпожа де Фарней, был нацелен на одно лицо, достойное уважения, с которым стоит познакомиться поближе, поскольку ему предстоит принять непосредственное участие в дальнейшем ходе событий.

Речь шла о духовнике госпожи де Фарней и ее дочери, одном из добродетельнейших людей Франции. Порядочный, благородный и мудрый господин де Клервиль был чужд пороков, свойственных людям в сутане, отличался кротостью и стремился приносить пользу всем. Надежная опора бедных, искренний наперсник богатых, утешитель обездоленных, этот достойный человек соединял в себе все преимущества приятных манер со всем обаянием мягкосердечия.

Когда у него спросили совета, Клервиль, будучи человеком рассудительным, не стал принимать никакого решения, не выявив прежде причин, по которым господин де Франваль противится браку своей дочери. И хотя госпожа де Фарней намекнула на некоторые характерные подробности, позволяющие заподозрить тайный любовный роман, который, как известно, в действительности существовал, осмотрительный духовник отбросил эти предположения, как крайне оскорбительные для госпожи де Франваль и ее супруга, и с негодованием отклонил их как недопустимые.

– Столкновение со злодеянием столь прискорбно, сударыня, – говорил порой этот почтенный человек, – что маловероятно, чтобы разумное существо добровольно преступило барьеры целомудрия и сдерживающие начала добродетели, а посему я всякий раз преодолеваю омерзение, прежде чем решаюсь приписывать кому-либо такого рода провинности. Следует как можно реже отдаваться во власть злобных подозрений, часто они лишь порождение нашего самолюбия, почти всегда – плод невольного сравнения, которое происходит в глубине нашей души, когда мы спешим допустить порочность других, чтобы заслужить право на признание собственного превосходства. Поразмыслив, обнаруживаешь – разве не предпочтительней, чтобы тайная вина никогда не была раскрыта, нежели с непростительной поспешностью предполагать иллюзорный вред и тем самым беспричинно чернить в наших глазах людей, не совершивших никаких иных проступков, кроме тех, что приписала им наша гордыня. Следуя такому принципу, выигрывает каждый. Ведь наказывать за преступление – необходимость куда менее настоятельная, чем предотвращение его распространения. Оставляя его и далее пребывать в тени, которой оно так жаждет, мы тем самым как бы уничтожаем его. Преданное огласке, оно вызывает скандал; слухи о нем пробуждают страсти тех, кто предрасположен к такого рода проступкам. В неотделимом от преступления заблуждении тайный злодей льстит себя надеждой, что он удачливей того, кто был признан виновным; происходящее для него не урок, а руководство к действию, и он предается бесчинствам, на которые, быть может, никогда не решился, если бы не опрометчиво поднятый шум, ошибочно принимаемый за торжество правосудия; в основе же публичного осуждения лежат лишь ложные понятия о строгости нравов, либо замаскированное тщеславие.

И он не нашел лучшего решения на первое время, нежели точно выяснить истинные причины отсрочки Франвалем замужества дочери, а также доводы, заставляющие Эжени разделять подобный образ мыслей: было решено ничего не предпринимать, пока не будут окончательно установлены эти мотивы.

– Ну вот, Эжени, – вечером сказал Франваль дочери, – вы видите, нас хотят разлучить; неужели им это удастся, дитя мое? Добьются ли они разрыва самого нежного в моей жизни союза?

– Никогда, ни за что! Не опасайся этого, мой милый друг! Эти сладкие узы для меня столь же драгоценны, как и для тебя. Ты не обманывал меня. С самого начала ты дал мне понять, насколько наша связь оскорбляет общепринятые нравы! Не страшась нарушить обычаи, которые различаются в зависимости от климата, а значит, не представляют ничего святого, я сама пожелала этих уз, связала их без всяких угрызений совести, так не бойся же, я их не разорву.

– Увы! Кто знает? Коленс моложе меня... У него есть все, чтобы очаровать тебя. Не слушай меня, Эжени. Это остатки твоих заблуждений, вероятно, еще ослепляют тебя. Однако года и здравый смысл, утрата престижа, который дает замужество, вскоре породят в тебе сожаления. Эти сожаления ты будешь связывать со мной, и я никогда не прощу себя за то, что стал их причиной!

– Нет и еще раз нет, – твердо ответила Эжени, – я решила любить лишь тебя одного и считала бы себя несчастнейшей из женщин, если бы была вынуждена обзавестись супругом. Мне, – продолжала она горячо, – мне соединиться с кем-то посторонним, кто, не имея, подобно тебе, двойных оснований любить меня, станет приноравливать меня к своим мнениям и, что еще страшнее, к своим желаниям! Покинутая и презираемая им, кем стану я впоследствии? Недотрогой? Святошей? Потаскухой? Нет уж, увольте! Предпочитаю оставаться твоей возлюбленной, друг мой. Да, мне в сто раз милей любить тебя, нежели быть принужденной играть в свете одну из этих жалких ролей. Что же явилось поводом всех этих разбирательств? – язвительно говорила Эжени. – Знаешь ли ты, мой друг, где кроется причина? В твоей жене, в ней одной, в ее непримиримой ревности. Не сомневайся – вот откуда исходят невзгоды, которыми нам угрожают. Ах! Я не осуждаю ее за это; все просто, понятно: на что только не пойдешь ради того, чтобы удержать тебя. Разве что-то остановило бы меня, будь я на ее месте и попытайся кто-нибудь отнять у меня твое сердце?