Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Аль есть причина? Демушкина дочь-то.
– Плевать ему на Демушку твово!
– Свят, свят! На мертвого-то мыслимо ли плевать?
– Зырян на всех плюнет. Хоть на мертвых, хоть на живых. Такая у него линия. Ни родства, ни кумовства не признает.
– От безбожества все!
– Про Бога тоже помалкивай, как неоднократно тебе указывал. Держи про себя, и все. Потому – в завхозах хожу.
– И так держусь, – вздохнула Меланья Романовна. – Тайно приобщаюсь.
– Твое дело, приобщайся. Но штоб люди не зрили. Гляди! У Зыряна кругом глаза. Неспроста засылает перепелку. Штоб выглядела: што и где лежит у нас? Много ли денег?
– Свят, свят, свят! Мыслимо ли?
– У партейцев все мыслимо. Понимать должна.
– Пошто заранее не сказал?
Филя подпрыгнул на лавке:
– Сундук, должно, открывала? Аль в казенку пускала?!
– Што ты, што ты! Ни в жисть!
– Побожись!
Меланья Романовна бухнула на колени:
– Вот те крест непорочный, ни сном ни духом не зачерненный. Говорю перед Пантелеймоном Чудотворцем – не открывала Полянке сундука и в казенку не пускала.
– А разговор был про барахлишко?
– Не заикнулась даже. Вот те крест.
– И Полянка не выпытывала?
– Ни сном ни духом. Про карточку Демушкину сколь раз спрашивала, а так чтобы про вещи, про деньги – оборони бог.
– Карточки-то в сундуке? Знать, открывала?
– Осподи! Разве я дам в ихи руки Демушкину карточку? Сказала нету, и все тут.
– Ну и слава богу, – перевел дух Филимон Прокопьевич, не забыв важно распушить бороду. – Так што – держи ухо востро с перепелкой. Пытать будет так и эдак – не проговорись.
– Да я ее, лихоманку, на порог не пущу.
– Не сразу. В глаза всем бросится, коль турнешь сразу. А так постепенно отваживай. Хворой прикидывайся. Мозгой ворочать надо, старая. Время такое приспело. Без хитрости никак не проживешь. Фрол Андреич и так изворачивается, и этак. А все мокрое место. Фронтовики вовсю наседают. Все возвертаются и возвертаются. Жмут, лешаки! И колхоз развалился, и прибылей нету с пчеловодства, и на звероферме лисы попередохли, язби их, и хлеб каждый год под зиму уходит. Кругом дыры. Собирались вот у Фрола, мозговали: как быть? Я так присоветовал. Собрать малочисленное собрание и поставить председателем Павлуху Лалетина.
– Сынка Тимофея Андреича? Он же племянничек Фрола Андреича.
– И што? Фронтовик – первая статья. При двух орденах – вторая статья.
– Парень-то он шибко тихий, покорный.
– Ишь, разглядела-таки, старая. Знать, у те в голове еще варит. Хе-хе-хе. Оно так – тихий, покорный и весь в кармане Фрол Андреича. Потому – выпить любит.
– Куда же Фрол Андреича?
– И то обмозговали. Присоветовал так: Фрол Андреич станет заведовать всеми номерами пасек. Полторы тысячи ульев! Житуха, якри ее. Руки погреть можно, хе-хе. Кажинная пасека чистая деньга. Что твой прииск.
– Богатство-то экое! – всплеснула ладошками Меланья Романовна. – Кабы в одни руки!
– В мои бы, – вырвалось у Фили.
– Мать Пресвятая Богородица, жили бы как, а?
– Ну, ну! Я так, шутейно, а ты всурьез принимаешь. К чему нам такое богатство? Маета одна.
– Куда же тебя, коль Павлуху поставите председателем?
Полнокровное лицо Фили расплылось в самодовольной улыбке до ушей.
– Без меня у всех кумовьев Лалетиных – дырка будет, которую они никак не закроют. На том же месте остаюсь. Завхозовать. Ну, пропесочат на собрании. Покаюсь, должно. А там! – Филя махнул рукою.
Меланья Романовна стала собирать ужин.
– Только ты смотри! Про наш разговор – ни гугу!
– Што ты! В меня как в яму сложил. Што положил, то и будет лежать на месте.
И это было так – как в яму.
После ужина, перед тем как уйти в правление колхоза, Филя попросил у старухи ключи и заглянул в огромный, окованный железными полосами сундук, куда можно было бы ссыпать кулей пять пшеницы.
Деньги лежали на своем месте. И тридцатки, и десятки, и пятидесятки хрустящие, помятые, а все денежки – не водица!
Если бы знал Филя в этот час, что именно эти драгоценные денежки вдруг лопнут, как мыльные пузыри!..
IX
На исходе года Филя укатил в город на новогоднюю ярмарку с колхозными поросятами.
На трех подводах везли штук двести визгливых, не в меру прожорливых глоток, только бы с рук сбыть. Дорога дальняя – за сто километров. А тут еще мороз приударил.
Филя натянул на шубу собачью доху, на руки – двойные лохмашки, завалился между клетками с поросятами и сопит себе в воротник. Две колхозницы-свинарки Манька Завалишина, курносая, полнощекая, и Гланька Требникова, конопатая даже зимой, одетые в шубенки – веретеном тряхни, бежали вслед за санями вперегонки – только бы не замерзнуть.
– Жмон-то, жмон-то, сидит себе, и хоть бы хны!
– Ему-то что? – еле шевелила замерзшими губами Манька Завалишина. – На нем жиру, поди, как на упитанном борове. Истый пороз!
– Поросята бы не примерзли.
– Пусть мерзнут, леший, – пыхтела Манька. – Я сама, то и гляди, льдышкой стану.
– Амыл-то как дымится! Свету белого не видно. Ты давно была в городе?
– Впервой еду. Да что мне город-то? Кабы с деньгами ехать, а так что! Гляди, да не покупай. Маета одна.
– Я там слетаю на барахолку. Платок хочу купить, как у цыганок – поцветастее, – мечтала Гланька.
– Тебе идет цветастый: к лицу. Чернявая.
– И, чернявая! Кабы глаза, как у той Головешихи, а то что: волосы черные, а глаза – простокваша. Терпеть себя не могу из-за глаз.
Филимон Прокопьевич тем временем ударился в богословие: «А Бог, он все ж таки существует, как там ни крути. Партейцы, оно понятно, – им Бог – кость поперек горла, а вот для меня – существительно, – сопел Филя, усиленно двигая пальцами в валенках – начинало прихватывать. – Што для меня Бог? Как вроде телохранитель. И в ту войну Господь миновал – хоть турнули на позиции, но, пока шель да шевель, переворот произошел. Ипеть я цел, невредим. А другим, которые в безбожестве погрязли, тем хана, каюк. Или вот красные с белыми. Кабы прильнул я к белым, ипеть вышел бы каюк. Бог вразумил: в тайгу ушел. Кабы не колхоз – богатым был бы и в почете числился бы. Ну да мне и так не худо. Хоть тот же Тимоха. Што выиграл от своей политики? Ровным счетом ничего. Прикончили белые, и батюшка такоже смерть сыскал. Вот оно каким фертом вышло!.. А я, слава Христе, в живых пребываю».
Пощипывало кончик носа. Филя потер его лохмашкой и глубже запрятал голову в воротник.
«В колхоз вступил? Господи помилуй, тут моей вины нету. Такая линия вышла. Всех в колхоз турнули. И так три года скрывался, чуть не сдох в Ошаровой вместе с Харитиньюшкой. И ту в колхоз загнали».
Нет, Филю Бог никак не может покарать за то, что он вынужден был вступить в колхоз. Тут его вины нету. Хоть так верти, хоть эдак. Чистенький.
«Разве я от Бога отрекся, как другие? Оборони господь! В помышленье такое не имел. Бог, он все зрит! Понимает, стало быть, что к чему. Ежли про тополевый толк – дык што в нем толку? Одно заблужденье. Потому и отторг от души, как несуществительность. Богу надо поклоняться незримо, как сказано в самом Писании. Без храмов и без фарисеев чтоб. Оно и я такую линию держу. Тайную. И Бог со мною. Не забывает. Вот хотя бы эта война. Мало ли мужиков перещелкали? Эх-хе! Видимо-невидимо. Другие от голодухи попухли, а я, слава Христе, приобвык. И самому тепло, и старухе, и про черный день припас – хватит!»
Сколько же он припас, Филимон Прокопьевич? Много ли выторговал на барахолке в городе, сбывая вещи эвакуированных и при случае прикарманивая денежки колхоза, когда ездил самолично продавать мясо?
«Эх-хе-хе! Жить надо умеючи в таперешнее время. От сатаны сорви клок – Богу прибыток. Вот хотя бы эти девчонки-свинарки. Што заимели? Хи-хи-хи! Ловкая житуха! Они выводят свинюшек, а прибыток перепадает мне,
