Совьетика - Ирина Маленко

Удивительно, но на этот раз моя адвокат сочла возможным использовать это доказательство моей нестабильности в нашу пользу- она предоставила (с моего разрешения) копию этого документа судьям во время разводного процесса, чтобы те увидели, как глубоко я переживаю за ребенка и как я не оставляла ее все это время ни на шаг (там много еще чего было понаписано, в том дневнике!), ни днем, ни ночью. Это правда – дальше туалета я от нее никуда за целый месяц не отходила. Я спала с ней в одной палате (нас перевели в бокс, когда выяснилось, что у Лизы инфекция), и мама- тоже (не по-голландски отзывчивые врачи разрешили ей это).

Наш день начинался с того, что Лиза просыпалась, когда еще было темно – вскакивала как Ванька-Встанька и начинала в постели раскачиваться с глухим мычанием. Медсестры приносили завтрак, заливали в Лизу питательный раствор и лекарства, меряли ей температуру. Потом аллохтонка- уборщица – кажется, турчанка,- мыла в палате пол. Потом начинался врачебный обход.

Один из врачей оказался очень сердечным – врачи, как я уже сказала, каждый раз были разные, но я всегда очень ждала именно его. Он чем-то напоминал мне Шурека. Он не давал нам ложных надежд, не сеял иллюзий, но умел говорить так, чтобы оставить в душе все-таки место для веры в лучшее, чтобы жизнь не казалась такой безнадежной.

– Пока неясно, сколько клеток действиетльно поражено в мозгу Лизы, а сколько – скажем так – перебаливают, – объяснял он, – Могу вам обещать, что до определенной степени она еще точно восстановится, но до какой- никто вам этого запрогнозировать не сможет. Восстановительный процесс может длиться и год, и полтора года. Что не восстановится после этого, уже вряд ли восстановится, хотя всякое бывает. Но очень важно, чтобы с девочкой занимались. Ей нужна хорошая ревалидация.

После этого разговора с ним я успокоилась. Опять – «успокоилась» не совсем верное слово. Просто загнала свое неутешное горе пинками в глубокий мысленный колодец и захлопнула за ним крышку. Сконцентрировалась на ревалидации. Кое-что начали делать уже в больнице: я каждый день катала Лизу на инвалидской коляске на другой этаж к физиотерапевту. Но она по-прежнему почти ни на что не реагировала, не сохраняла даже баланс, а иногда пыталась укусить терапевта.

Каждый день Лизу возили купать – в огромной ванне, и каждый день она, когда-то так любившая воду, плакала, когда ее туда погружали: она стала ужасно бояться воды потому, что не могла держать в ней голову и сохранять баланс. И ужасно боялась уйти с головой под воду – хотя мы с медсестрой ее и держали.

Потянулись бесконечные, серые, осенние, тоскливые, похожие один на другой дни….

Спали мы все это время не больше 4-5 часов в сутки. Я почти перестала думать о разводе (хотя еще только укрепилась в мысли, что он необходим), почти перестала следить за тем, что там делает мой адвокат (благо, я ей доверяла). Она тоже навестила нас пару раз и искренне нам сопереживала. Почти перестала я бояться и Сонни – да пусть только попробует отобрать у меня Лизу теперь, в ее состоянии! Хотя он по-прежнему еще о нем не знал: с одной стороны, потому что я надеялась, что Лизе еще станет намного лучше, и я не хотела его огорчать; с другой – ну, а что бы произошло для нее хорошего, если бы он об этом узнал? Еще только нам не хватало, чтобы он заяился сюда со своими разборками и истериками! А в том, что от него можно ожидать только лишь и того, и другого я, зная его, не сомневалась.

Примерно в то время я впервые за все свое время пребывания в Голландии осмелилась в открытую «восстать против власти» – точнее, всего-навсего против одной дежурной медсестры, но если учесть что все эти почти 8 лет я была тише воды-ниже травы, то для меня это было большим шагом. Переходом на новую качественную ступень своей жизни.

Эту медсестру мы с мамой прозвали меж собою «совой» – за круглые, выпученные глаза за толстыми стеклами очков и потому,что «прилетала» она преимущественно ночью. У нее была пренеприятная привычка: не просто заходить к нам в палату по ночам с проверкой, все ли в порядке, а еще и светить при этом фонариком прямо Лизе в лицо. Бедняжка и так спала только по 4-5 часов в сутки – ее будило возбуждение в коре головного мозга, делавшее ее такой гиперактивной. И даже эти 4-5 часов Сова не давала ей поспать спокойно: с другими медсестрами всегда можно было договориться по-человечески, но с этой… Она будила Лизу и начинала насильно питать ее через зонд – потому что «так положено по расписанию». Точно в концлагере.

Лиза начинала плакать и вырываться – от питания через зонд у нее болел животик. Глядя на то, как мучается моя и без того многострадальная дочка, я наконец взорвалась точно баллистическая ракета:

– А ну, прекратите это немедленно! Не видите, девочка хочет спать, и ей больно?

– Мефрау, у меня по расписанию в 2 часа ночи положено ввести столько-то миллилитров… – начала было она.

– Я Вам сказала: прекратите сейчас же издеваться над ребенком! А то я сейчас у нее этот зонд вытащу и вставлю его Вам! И тоже чего-нибудь Вам волью! Я не шучу…

И я так на нее посмотрела, что Сова больше не посмела со мною спорить и молча задним ходом ретировалась.

– Я тебя еще никогда такой не видела!- сказала мне мама шепотом, когда Лиза заснула.

– Ну, надо же кому-то за нее было вступиться…

После этого я ожидала каких-нибудь врачебных санкций – и уже была готова к тому, чтобы «начкать» словесно и доктору, включая сравнение с Бухенвальдом (очень для голландцев болезненное). Но ничего не произошло – Сова просто оставила Лизу по ночам в покое. И я еще раз убедилась, что в Голландии кто осмеливается – тот и прав. Трусы они, голландцы…

Когда прошли уже три вот такие кошмарные недели, у нас наконец-то произошел настоящий маленький праздник. Лиза перестала дергать ногой. И начала самостоятельно есть.

Видели бы вы лицо того горе-эскулапа, который с такой непрошибаемой уверенностью заверял меня еще совсем недавно, что Лиза обречена на существование овоща! Когда я с гордостью провозила ее инвалидскую коляску мимо его кабинета со стеклянной стеной, и он видел ее – не дергавшую уже ногой и даже поворачивающую голову на звуки моего голоса! Он был поражен, а я – горда, так горда, словно Лиза взяла планку с рекордной высотой на мировом чемпионате.

Когда Лиза начала есть сама – жадно, с почти звериным урчанием,- я засмеялась от счастья. Мне казалось, что теперь, когда она наконец-то начинает проявлять черты обычного человеческого поведения, самое страшное уже позади. Будет кушать – пойдет на поправку. Меня не смутили даже слова одной из медсестер, что проявление самых элементарных рефлексов еще ни о чем не говорит. Слушайте,ну нельзя же быть такими пессимистами! И как эти голландцы только живут с таким грузом негативного взгляда на жизнь? Так и удавиться недолго.

Лиза поминутно облизывала теперь больничную кровать. Так было недолго и какую-нибудь заразу подцепить, и мама взяла и натерла кровать в целях дезинфекции чесноком. На Лизу это не повлияло: она даже урчала от удовольствия, облизывая чесночную кроватную спинку. Зато врачи начали побаиваться к нам после этого чеснока заходить – словно вампиры в легендах.

Через месяц нам сказали, что Лизу выписывают. Несмотря на то, что ей нужны были ежедневные процедуры, что она по-прежнему еще не могла ходить, и что от нее с начала болезни осталась одна лишь тень. Я вспомнила, куда нам с ней предстояло возвращаться – в маленькую комнату на 3 этаже, куда надо было подниматься по крутой лестнице, с двухъярусной ржавой кроватью, где даже, чтобы помыться в ванной, надо было стоять в очереди, – приют с его побудками и ежедневными собраниями. И мне стало не по себе.

– Но ведь она же еще в таком тяжелом состоянии… – попыталась было объяснить я.

– Мефрау… – и мне мягко намекнули на то, сколько Лизино пребывание в больнице стоит. Хотя платить должна была наша страховая компания, и номер полиса мы к тому времени уже выяснили.

«Господи, да ведь я же забыл, где я!»- подумала я в который уже раз за эти годы.

– Я придумал такую конструкцию, чтобы счет страховой компании не попал в руки к Вашему мужу, – важно сказал мне на прощание доктор. И мне ничего не оставалось, кроме как сердечно его за это поблагодарить. С паршивой овцы хоть шерсти клок…Он ведь не обязан был этого делать!

Лизу поставили в очередь на место в реабилитационном центре – в другом городке, куда мне придется возить ее, почти парализованную, каждый день на общественном транспорте. За свой счет – а автобус стоит в Голландии не советские 5 копеек… Естественно, работать я теперь не могла, студенческие мои деньги тоже подходили к концу. Но это уже никого не интересовало…

…– Не переживай ты так!- услышала я словно в тумане голос Кармелы. И вернулась в реальность.- Думаю, что пронесет. Просто я сочла нужным тебя предупредить.